Лирика Фета: особенности, основные темы и мотивы. Основные мотивы лирики Фета

К середине XIX века в русской поэзии отчетливо обозначаются и, поляризуясь, развиваются два направления: демократическое и так называемое «чистое искусство», коим был Фет. Поэты «чистого искусства» считали, что цель искусства - это искусство, они не допускали никакой возможности извлечения из поэзии практической пользы.

О полном несоответствии Фета «духу времени» говорил и Писарев, утверждая, что «замечательный поэт откликается на интересы века не по долгу гражданства, а по невольному влечению, по естественной отзывчивости». Фет не только не считался с «духом времени» и пел на свой лад, но он решительно и крайне демонстративно противопоставлял себя демократическому течению русской литературы XIX века. После большой трагедии, пережитой Фетом в молодости, после гибели возлюбленной поэта Марии Лазич, Фет сознательно разделяет жизнь на две сферы: реальную и идеальную. И только идеальную сферу он переносит в свою поэзию. Поэзия и действительность теперь для него не имеют ничего общего, они оказываются двумя различными, диаметрально противоположными, несовместимыми мирами. Противопоставление этих двух миров: мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения и мира фетовской лирики, по отношению к которому первый мир являлся для Фета антимиром, - было загадкой для большинства современников и остается тайной для современных исследователей. В предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней», оглядываясь на всю свою творческую жизнь, Фет писал: «Жизненные тяготы и заставляли нас в течение шестидесяти лет отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии».

Поэзия была для Фета единственным способом уйти от действительности и повседневности и почувствовать себя свободным и счастливым. ». Фет считал, что настоящий поэт в своих стихах должен воспевать прежде всего красоту, то есть, по Фету, природу и любовь. Однако поэт понимал, что красота очень мимолетна и что моменты красоты редки и кратки. Поэтому в своих стихах Фет все время пытается передать эти мгновения, запечатлеть минутное явление красоты. Фет был способен запоминать какие-либо преходящие, мгновенные состояния природы и потом воспроизводить их в своих стихотворениях. В этом заключается импрессионизм поэзии Фета. Фет никогда не описывает чувство в целом, а лишь состояния, определенные оттенки чувства. Поэзия Фета иррациональна, чувственна, импульсивна. Образы его стихотворений неопределенны, расплывчаты, часто Фет передает свои ощущения, впечатления от предметов, а не их изображение. В стихотворении «Вечер» читаем: Прозвучало над ясной рекою, Прозвенело в померкшем лугу, Прокатилось над рощей немою, Засветилось на том берегу… А что «прозвучало», «прозвенело», «прокатилось» и «засветилось », неизвестно. На пригорке то сыро, то жарко, Вздохи дня есть в дыханье ночном, - Но зарница уж теплится ярко Голубым и зеленым огнем… Это лишь один миг в природе, минутное состояние природы, которое удалось передать Фету в его стихотворении. Фет - это поэт детали, отдельного образа, поэтому в его стихах мы не встретим полного, целостного пейзажа. У Фета нет конфликта между природой и человеком, лирический герой поэзии Фета находится всегда в гармонии с природой. Природа является отражением чувств человека, она очеловечена: Плавно у ночи с чела Мягкая падает мгла; В стихотворении «Ярким светом в лесу пламенеет костер…» повествование параллельно развертывается в двух планах: внешне-пейзажном и внутренне-психологическом. Эти два плана сливаются, и к концу стихотворения только через природу становится возможным для Фета рассказать о внутреннем состоянии лирического героя. Особенностью лирики Фета в фонико-интонационном отношении является ее музыкальность. Наряду с традиционными жанрами элегий, дум, посланий Фет активно использует романсо-песенный жанр. Этот жанр определяет структуру чуть ли не большинства фетовских стихотворений. Для каждого романса Фет создавал свою, только ему присущую поэтическую мелодию. Известный критик XIX века Н. Н. Страхов писал: «Стих Фета имеет волшебную музыкальность, и при этом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться». Фет достигает музыкальности своей поэзии как композиционным построением стиха: кольцевой композицией, постоянными повторами (например, как в стихотворении «На заре ты меня не буди…»), так и необыкновенным разнообразием строфических и ритмических форм. Особенно часто Фет применяет прием чередования коротких и длинных строк: Сны и тени, Сновиденья, В сумрак трепетно манящие, Все ступени Усыпленья Легким роем преходящие… Фет считал музыку высшим из искусств. Музыкальное настроение для Фета было неотъемлемой частью вдохновения. Поэзия «чистого искусства» спасала поэзию Фета от политических и гражданских идей и давала Фету возможность делать настоящие открытия в области поэтического языка. Не только была изобретательность Фета в строфической композиции и ритмик, смелыми были его эксперименты в области грамматического построения стихов (стихотворение «Шепот. Робкое дыханье…» написано одними назывными предложениям, в нем нет ни одного глагола), в области метафорики (современникам Фета, воспринимавшим его стихи буквально, было очень трудно понять, например, метафору «травы в рыдании» или «весна и ночь покрыли дол»).

Итак, в своей поэзии Фет продолжает преобразования в области поэтического языка, начатые русскими романтиками начала XIX века. Все его эксперименты оказываются очень удачными, они продолжаются и закрепляются в поэзии А. Блока, А. Белого, Л. Пастернака. Разнообразие форм стихотворений сочетается с разнообразием чувств и переживаний, переданных Фетом в его поэзии. Несмотря на то, что Фет считал поэзию идеальной сферой жизни, чувства и настроения, описанные в стихах Фета, реальны. Стихи Фета не устаревают и по сей день, так как каждый читатель может найти в них настроения, сходные с состоянием его души в данный момент.

Афанасий Фет (1820 – 1892 г. г.)

Фет был крупнейшим поэтом «чистого искусства», оставившим и теоретические принципы этого направления. Он заявил: «Я никогда не мог понять, чтобы искусство интересовалось чем-либо помимо красоты».

Поэты «чистого искусства» выступали против гражданственности, игнорировали общественное содержание искусства, проповедовали сугубо индивидуализм, уходя в мир переживаний. Интимную тему разрабатывали в особом ключе. Интимный мир заслонял от них действительность. Любовь для лирического героя составляла цель и смысл жизни. Уходя от реальной действительности, поэты «чистого искусства» стремились воспевать вечные нормы красоты. Красота, как настроение – основная тема их лирики.

Фет преклонялся перед Артуром Шопенгауэром. У Фета отрицание значения разума в искусстве. Поэт прями говорит об этом: В деле свободных искусств я мало ценю разум в сравнении с инстинктом, причины которого от нас скрыты».

Фет считал, что творить надо по наитию и вдохновению. Природа, любовь, прекрасное.. – предметы искусства.

Фет бравировал пренебрежением к социальным вопросам, к реальным фактам общественной жизни. В 60-е годы XIX века, Фет, выступал как публицист, воспевал довольную и благополучную жизнь на ложе природы. В поэзии Фет икал «единственного убежища от всяких скорбей, в том числе и гражданских».

Однако творчество Фета было шире поэтических теорий: Поэт в своей лирике запечатлел чувство и переживания человека XIX века, создал картины природы, вошёл в историю русской поэзии, как поэт-лирик, мастер лирических миниатюр.

Стихи Фета поражают яркостью и сочностью красок, большим эмоциональным накалом, умением передать конкретную деталь, способным вызывать сильное впечатление, меняющийся поток чувств. В Фетовской поэзии преобладают светлые тона. Картины природы у него играют всеми цветами радуги, дышат всеми запахами. Поэзия Фета – музыкальна, в прямом смысле этого слова. Классифицировать стихотворения Фета по темам и жанрам невозможно. Большое, главное место занимает любовная лирика.

АФАНАСИЙ АФАНАСЬЕВИЧ ФЕТ

В известном дореволюционном труде по истории русской литературы

загадкой», впрочем, лишь повторяя определение, уже мелькавшее

в критике. Психологическая загадка эта, однако, имеет

социальную разгадку. Здесь лежит объяснение многих загадок, кото-,

рые ставила и продолжает ставить поэзия Фета.

Уже как будто окончательно похороненная в 60-е годы прошлого

века, поэзия эта возродилась к новой жизни в 80-е. Объяснение,

что эта поэзия пришлась ко двору в эпоху реакции, справедливо,

но явно недостаточно. Интерес к Фету иногда возрастал, иногда

падал, но Фет уже навсегда вошел в русскую поэзию, новыми и новыми

воскрешениями опровергая очередные похороны.

Не нужно забывать также, что, значимая сама по себе, поэзия

Фета входила в русскую литературу и - шире - в русское искусство

и опосредованно, оплодотворяя многие ее великие явления: достаточно

назвать здесь Александра Блока.

Фет всегда рассматривался как знамя «чистого искусства» и на

самом деле был им. Тем не менее критики, тяготевшие к «чистому

искусству» или даже прямо за него ратовавшие (В. Боткин, А. Дружинин),

поэзию Фета далеко не всегда понимали и одобряли и уж

в похвалах своих были, во всяком случае, сдержаннее Льва Толстого

и Достоевского, которые в целом «чистому искусству» оказались

А вот и еще загадка. Немало говорилось об антидемократизме

Фета. Действительно, элитарность поэзии Фета как будто бы тем

более несомненна, что она была и теоретически осознана им самим

в духе Шопенгауэра. Выпущенные в 1863 году в двух томах сочинения

поэта не разошлись и за 30 лет. Из этого не следует, однако, что

Фет не нашел широкую публику, наверняка более широкую, чем

любой, за исключением Некрасова, демократический поэт его времени.

«...Романсы его распевает чуть ли не вся Россия»2,- писал еще

в 1863 году Щедрин, которого если и можно упрекнуть в пристрастности,

то никак не в пользу Фета.

Отец Фета, богатый и родовитый орловский помещик Афанасий

Шеншин, будучи в Германии, тайно увез оттуда в Россию жену

дармштадтского чиновника Шарлотту. Вскоре Шарлотта родила

сына - будущего поэта, который тоже получил имя Афанасий. Однако

официальное бракосочетание Шеншина с Шарлоттой, перешедшей

в православие под именем Елизаветы, совершилось несколько

позже. Через много лет церковные власти раскрыли «незаконность»

рождения Афанасия Афанасьевича, и, уже будучи пятнадцатилетним

а проживающим в России сыном немецкого чиновника Фета. Маль-

чик был потрясен. Не говоря о прочем, он лишался всех прав и привилегий,

связанных с дворянством и законным наследованием.

Лишь в 1873 году просьба о признании его сыном Шеншина была

удовлетворена; впрочем, свое литературное имя Фет поэт сохранил.

Всю свою жизнь жили в одном два человека - Фет и Шеншин.

Создатель прекрасных лирических стихов. И жесткий помещик.

Двойственность эта, однако, и в литературу проникала тоже.

«...Даже в том случае, если знакомство это основано только на

«Воспоминаниях»,- писал критик Д. Цертелев,- может показаться,

что имеешь дело с двумя совершенно различными людьми, хотя

оба они говорят иногда на одной и той же странице. Один захватывает

вечные мировые вопросы так глубоко и с такой шириной, что на

человеческом языке не хватает слов, которыми можно было бы

выразить поэтическую мысль, и остаются только звуки, намеки

и ускользающие образы,- другой как будто смеется над ним и знать

его не хочет, толкуя об урожае, о доходах, о плугах, о конном заводе

и о мировых судьях. Эта двойственность поражала всех, близко

знавших Афанасия Афанасьевича»3.

Для понимания этой двойственности нужны более широкие социологические

объяснения, чем те, которые очень часто предлагались

критикой: защитник реакции и крепостник писал о цветочках и

любовных чувствованьицах, уводя от жизни и социальной

В «психологической загадке» «Фет - Шеншин» многое открывает

немецкий философ Шопенгауэр (как известно, увлекавший Фета

и переводившийся им) со своим, в конечном счете идущим еще от

Канта, противопоставлением искусства как «бесполезной», подлинно

свободной деятельности труду - даже шире - жизненной практике

как подчиненной законам железной необходимости или тому, что

Шопенгауэр называл «законом основания». Каждая из этих сфер

имеет своих служителей: «людей гения» либо «людей пользы».

Шопенгауэр устанавливает реальное противоречие мира частнособственнических

отношений, он фиксирует реальное разделение на

«людей гения» и «людей пользы» как неизбежный результат господствующего

в мире частнособственнических отношений разделения

труда. Но последнего Шопенгауэр, естественно, не выясняет и,

оказываясь в плену неразрешимых противоречий, превращает противоречие

в антиномию.

Противоречие это было осознано и оправдано, во всяком случае,

принято как должное и неизменное Фетом. Оригинальность Фета,

однако, проявилась не в том, что он понял и осознал это противоречие,

а в том, что он всей своей жизнью и личной судьбою его выразил

и воплотил. Шопенгауэр как бы объяснил Фету то, что уже определяло

весь его духовный эмоциональный строй, его глубоко пессимистическое

мироощущение. «Он был художник в полном смысле этого

слова,- писал Ап. Григорьев,- в высокой степени присутствовала

в нем способность творения... Творения, но не рождения... Он не

знал мук рождения идеи. С способностью творения в нем росло

равнодушие. Равнодушие - ко всему, кроме способности творить,-

к божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться

в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал

быть художником. Так сознал и так принял этот человек свое

назначение в жизни... Этот человек должен был или убить себя,

или сделаться таким, каким он сделался... Я не видал человека,

которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся

самоубийства»4.

Фет сделался таким, каким он сделался, чтобы не «убить себя»?

он сознал в себе «человека гения» и «человека пользы», «Фета» и

«Шеншина», развел их и поставил в полярные отношения. И как бы

в демонстрацию парадоксальности положения, ненавидимое имя

«Фет» оказалось связано с любимым искусством, а желанное и, наконец,

всеми правдами, а пуще неправдами достигнутое дворянское

«Шеншин» - с той жизненной и житейской практикой, от которой

сам так жестоко страдал и в которой сам был так жесток и бесчеловечен.

Я между плачущих Шеншин,

И Фет я только средь поющих,-

признался поэт в одном стихотворном послании.

Искусство Фета не было оправданием практики Шеншина, а скорее

противопоставлением ей, его рождала бесконечная неудовлетворенность

всем тем, чем жил «человек пользы» Шеншин. Фет и Шеншин

органически слиты. Но эта связь «Фет - Шеншин» являет

единство противоположностей. Искусство Фета не только тесно связано

со всем существованием Шеншина, но и противостоит ему,

враждебно и непримиримо.

Поэзия Фета органично входила в свою эпоху, рождалась ею

и связывалась многими нитями с искусством того времени.

Некрасов, хотя и не равняя, но сравнивая Фета с Пушкиным,

писал: «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию

и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском

наслаждения, сколько доставит ему г. Фет»5. Чайковский не только

говорил о несомненной для него гениальности Фета: музыка Чайковского

крепко связана с музой Фета. И дело совсем не в том, что

Фет оказался для Чайковского удобным «текстовиком». Сами по

талант Фета и оказывается ни социально, ни вообще никак не объясним.

Только Гончаров мог написать «Обломова» - Добролюбов это

прекрасно понял. Одно из главных достоинств романа о «новом

человеке» Базарове Писарев увидел в том, что он был написан «старым

человеком» Тургеневым. То, что открыл Фет, не мог открыть

Некрасов и никто другой, кроме самого Фета. Фет действительно

от многого уходил, но, как заметил еще один старый критик, он

возвращался не с пустыми руками.

Фет уходил в природу и в любовь, но для того, чтобы он «находил»

там что-то, должны были сложиться объективные исторические

и социальные предпосылки. Фет искал красоту и находил ее. Фет

искал свободу, цельность, гармонию и находил их. Иное дело -

в каких пределах.

Фет - поэт природы в очень широком смысле. В более широком,

чем просто лирик-пейзажист. Сама природа в лирике Фета социально

обусловлена. И не только потому, что Фет отгораживался, уходя

в природу, от жизни во всей ее полноте, хотя и потому тоже. Фет выразил

в русской лирике более, чем кто-либо, свободное отношение

к природе.

Маркс писал о важности понимания именно того, насколько человеческое

стало естественным, а естественное человеческим. Эта уже

новая, человеческая естественность в литературе выявлялась в лирике

природы и в лирике любви, самого естественного и самого человеческого

Но искусство развивается в частнособственническом мире

в тяжких противоречиях. И человеческая, свободная, социальная

природность, для того чтобы выразить себя в искусстве, выразить

радость свободного человеческого бытия, потребовала особых условий.

Только в этих условиях мог почувствовать себя человек фетовской

лирики «первым жителем рая» («И я, как первый житель рая, Один

в лицо увидел ночь»), ощутить свою «божественную», т. е. подлинно

человеческую сущность (о религиозности здесь нет речи, да и вообще

Фет был атеистом), решительно отстаивать перед усомнившимся

Львом Толстым право на сравнение:

И я знаю, взглянувши на звезды порой,

Что взирали на них мы как боги с тобой.

Для этого Фету нужна была изоляция от собственно социальной

жизни общества, от мучительной социальной борьбы. Фет в отличие,

скажем, от Некрасова был к этому вполне готов. Но жертвы были

велики: свободное отношение к природе за счет несвободного отношения

к обществу, уход от человечества во имя выражения человечности,

достижение цельности и гармонии за счет отказа от цельности

и гармонии и т. д. и т. п. Эта внутренняя противоречивость не сразу,

Саму свежесть (определение, чаще всего применявшееся к Фету,

особенно революционно-демократической критикой), природность,

богатство человеческой чувственности в лирике Фета рождала

русская обстановка середины века. Страна не только сконцентрировала

всю мерзость и тяжесть социальных противоречий, но и готовилась

к их разрешению. Предчувствие все обновляющих перемен

взывало к новому человеку и к новой человечности. Поиски и находки

в литературе были здесь более широкими, чем только образ

нового человека - разночинца. Они реализовались и в тургеневских

женщинах, и в «диалектике души» толстовских героев, и в рус-

7 Заказ 539 193

ской лирике, в частности в лирике Фета. Природность, естественность

Главное завоевание лирики Фета, определившее основные

особенности его художественной системы. Именно поэтому, скажем,

у него уже есть не просто метафоризация:

Целый день спят ночные цветы,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы

И я слышу, как сердце цветет.

Оригинальность Фета состоит в том, что очеловеченность природы*

встречается у него с природностью человеку. В приведенном примере

первая строка раскрывает подлинное значение лишь после четвертой,

а четвертая только в обращенности к первой. Природа в своей

очеловеченности (цветы спят) сливается с природной жизнью человеческого

сердца (сердце цветет).

Фет открывает и выявляет богатство человеческой чувственности,

не только богатство человеческих чувств (что, конечно, открывала

лирика и до Фета, и здесь он скорее ограничен, чем широк), а именно

чувственности, того, что существует помимо ума и умом не контролируется.

Чуткие критики, хотя и различаясь в определениях, указывают

на подсознание как на особую сферу приложения фетовской

лирики. Ап. Григорьев писал о том, что у Фета чувство не созревает до

ясности и поэт не хочет его свести до нее, что у него есть скорее полуудовлетворения,

получувства. Это не означает, что Фет вполовину

чувствует, наоборот, он отдается чувству как никто, но само чувство-

то это иррационально, неосознанно. «Сила Фета в том,- писал

Дружинин,- что поэт наш... умеет забираться в сокровеннейшие

тайники души человеческой...»6. «Ему открыта, ему знакома область,

по которой мы ходим с замирающим сердцем и полузакрытыми

глазами...»7. У Фета это и отчетливо осознанный творческий принцип:

«наперекор уму».

По силе непосредственности и цельности проявления чувства

Фет близок Пушкину. Но пушкинская цельность и непосредственность

были бесконечно шире, пушкинская «детскость» не исключала

взрослости ума. «Да здравствуют музы, да здравствует разум»,-

восклицал поэт, и само прославление разума органично вошло у него

в «Вакхическую песню» - вещь у Фета невозможная. В. Боткин

говорил в связи с творчеством Фета, что в «полном» поэте нужны и

ум, и душа, и образование. Таким «полным» поэтом был Пушкин.

«Натура Пушкина, например,- пишет тот же Боткин,- была в высшей

степени многосторонняя, глубоко разработанная нравственными

вопросами жизни... В этом отношении г. Фет кажется перед ним

наивным ребенком». И обращался «неполный» поэт Фет, по сути, к

«неполному» человеку. Потому-то и нужно было для восприятия

Фета то, что Боткин назвал «симпатической настроенностью».

Сфера подсознательного восприятия мира требовала для своего

выражения особого метода, который стал существенным элементом

в становлении русской литературы. Недаром еще в 1889 году пред-

седатель Психологического общества Н. Грот на чествовании Фета

читал от имени членов общества адрес, в котором говорилось: «...без

сомнения, со временем, когда приемы психологического исследования

расширятся, ваши произведения должны дать психологу обильный

и интересный материал для освещения многих темных и сложных

фактов в области чувствований и волнений человека».

Фет не случайно начал свои мемуары с рассказа о впечатлении,

которое произвела на него фотография, ее собственные, только ей

доступные средства отражения жизни: «Не вправе ли мы сказать, что

подробности, которые легко ускользают в живом калейдоскопе

жизни, ярче бросаются в глаза, перейдя в минувшее в виде неизменного

снимка с действительности»8.

Фет очень дорожит мигом. Уже давно его назвали поэтом мгновения.

«...Он уловляет только один момент чувства или страсти, он

весь в настоящем... Каждая песня Фета относится к одной точке

бытия...»9 - отмечал Николай Страхов. Сам Фет писал:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души и трав неясный запах;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.

Вот это закрепление «вдруг» важно для поэта, ценящего и выражающего

полноту органичного бытия, непроизвольных его

состояний. Фет - поэт состояний сосредоточенных, концентрированных:

Жду я, тревогой объят, Словно струну оборвал

Жду тут на самом пути: Жук, налетевши на ель;

Этой тропой через сад Хрипло подругу позвал

Ты обещалась прийти. Тут же у ног коростель.

Плачась, комар пропоет, Тихо под сенью лесной

Свалится плавно листок... Спят молодые кусты...

Слух, раскрываясь, растет, Ах, как пахнуло весной!..

Как полуночный цветок. Это наверное ты!

Стихотворение, как часто у Фета, предельно напряжено, взвинчено

сразу не только потому, что здесь сказано о тревоге: эта тревога

и от нагнетающего напряжение повтора в самом начале («Жду...

Жду...»), и от странного, вроде бы бессмысленного определения -

«на самом пути». Простая тропа «через сад» стала «самым путем»

с бесконечной уже многозначностью смыслов: роковым, первым,

последним, путем сожженных мостов и т. п. В этом максимально

напряженном состоянии человек обостренно воспринимает природу

и сам, отдаваясь ей, начинает жить, как природа. «Слух, раскрываясь,

растет, Как полуночный цветок» - в таком сравнении с цветком

есть не только смелое и удивительно наглядное опредмечивание

человеческого слуха, материализация, выявляющая его природ-

ность. Здесь передается процесс самой этой вживаемости в мир

природы («Слух, раскрываясь, растет...»). Потому-то и стихи «Хрипло

подругу позвал Тут же у ног коростель» уже перестают быть

простой параллелью из жизни природы. Это «хрипло» относится не

только к птице, но и к человеку, стоящему здесь, на «самом пути»,

уже, быть может, с перехваченным, пересохшим горлом. И также органично

включенной в мир природы оказывается она:

Тихо под сенью лесной

Спят молодые кусты...

Ах, как пахнуло весной!..

Это наверное ты!

Это не аллегория, не сравнение с весно*. Она и есть сама весна,

сама природность, тоже в этом мире органично живущая. «Ах, как

пахнуло весной!..» - эта средняя строка относится столько же к ней,

молодой, сколько к молодым кустам, но эта же строка и объединяет

ее и природу, так что она является как весь природный мир, а весь

природный мир как она.

В этом новом, обостренном восприятии природы Фет не был одинок,

и этим тоже подтверждается правота его открытий. Когда у Толстого

Левин услышит, как «трава растет», то это будет точным соответствием

открытиям, а может быть, и следствием открытий Фета

в области так называемой лирики природы. И стихотворение Некрасова

1846 года «Перед дождем» окажется близким Фету и общей

композицией пейзажной миниатюры и, главное, сиюминутностью

переживания, которое несет особую остроту восприятия:

На ручей, рябой и пестрый,

За листком летит листок,

И струей сухой и острой

Набегает холодок.

Но обобщают Фет и Некрасов по-разному. Это особенно ясно

видно там, где заключают они одинаково. Вот фетовский, тоже

40-х годов, пейзаж:

Чудная картина, Свет небес высоких,

Как ты мне родна: И блестящий снег,

Белая равнина, И саней далеких

Полная луна, Одинокий бег.

Эти бегущие сани, как и кто-то скачущий в стихотворении «Облаком

волнистым...», и есть главное фетовское обобщение. По-настоящему

картина начинает жить только после заключительных строк

стихотворения. Некрасов делает то же самое:

Над проезжей таратайкой

Спущен верх, перед закрыт;

И «пошел!» - привстав с нагайкой,

Ямщику жандарм кричит...

Но его волнует не живописная перспектива, а социальная. У Фета

же главное (не говорим о других значениях) состоит в том, чтобы

пейзаж вызывал ощущение если не бесконечности, то огромности

мира, отсюда необычайная глубина его перспективы, которую и создают

далекие сани («Чудная картина...*), далекий всадник («Облаком

волнистым...>). Недаром «Облаком волнистым...» первоначально

называлось «Даль» - даль, глубина перспективы для него

основное. Она-то и рождает уже собственно лирический мотив:

«Друг мой, друг далекий, Вспомни обо мне», неожиданный и внешне

никак не связанный с пейзажем, но неизбежно рожденный именно

пространством, ощущением расстояния.

Фетовская поэзия состояний сиюминутных, мгновенных, непроизвольных

жила за счет непосредственных картин бытия, реальных,

окружающих. Именно поэтому он поэт очень русский, очень

органично вобравший и выразивший русскую природу.

Не удивляешься, когда видишь, как социальный, крестьянский,

такой русский Некрасов заявляет, что «в Италии - писал о русских

ссыльных». Но равнодушен к Италии и Фет, поэт «чистого искусства

» с его культом красоты, он почти повторяет Некрасова в стихах

«Италия, ты сердцу солгала!», а в «Воспоминаниях» пишет, что

намеревается обойти молчанием подробности своего пребывания

«на классической, итальянской почве»10. Для Фета, очевидно, неприемлема

сама, так сказать, преднамеренность классических красот

Италии, их освященность традицией. Он искал и находил красоту,

но не там, где она оказывалась уже заданной умом. Воздух фетов-

ской поэзии создает русская атмосфера. В то же время она начисто

лишена каких бы то ни было сознательных мотивов: социальных,

как у Некрасова с его народной Россией, или философско-религиозных,

как у Тютчева с его русским мессианством.

Лирика Фета сыграла известную роль и в демократизации русской

поэзии. В чем же ее демократизм? Если, например, демократизм

Некрасова и поэтов его школы прямо связан с наличием характеров,

то демократизм Фета - с их отсутствием. У Фета характер

разложен, или, вернее, в характер не собраны психологические, даже

психофизические состояния, настроения, чувства, которые несут его

стихи. Они тонки, трудноуловимы, но просты, даже элементарны.

«Мировым, европейским, народным поэтом,- отмечал Дружинин,-

Фет никогда не будет; как двигатель и просветитель он не

совершит пути, пройденного великим Пушкиным. В нем не имеется

драматизма и ширины воззрения, его миросозерцание есть миросозерцание

самого простого смертного...»11 (курсив мой.- Н. С.). Это

писалось в 1856 году. О драматизме позднего Фета мы еще скажем.

Здесь же отметим точное указание на то, что поэтическое миросозерцание

у Фета есть миросозерцание самого простого смертного.

«Прежде всяких требований современности существует личное я,

существует это сердце, этот человек...»12 - писал Боткин, явно сужая

самое понятие современности, так как «личное я... это сердце,

этот человек» уже и были требованием современности и Фет тоже отвечал

Конечно, для того чтобы расщепить ядро человеческого характера

до элементарных частиц, нужен был сложнейший аппарат,

каковым и стала поэзия Фета. «Я вижу простотой овеянную музу, И

не простой восторг мне сладко льется в грудь»,- писал Фет. Однако

то, что Фет выявляет, свойственно всем, каждому, хотя воспринимается

не всегда и не каждым. Для восприятия нужна «симпатическая

настроенность», нужна поэтическая подготовка.

«Для понимания Фета,- начали, наконец, усваивать некоторые

критики,- надо иметь известное поэтическое развитие. Очень немногим

Фет нравится сразу. Обыкновенно сначала он кажется пустым,

Фет включился в тот пересмотр человеческой личности, который

начала производить русская литература, прежде всего в лице Л. Толстого,

даже предшествовал этому процессу. Особенно близок он

Толстому. И это определяется тем, что предмет внимания Фета -

человек нормальный, здоровый. Его чувства изощрены, но не извращены.

«...Мы не найдем у Фета,- писал Н. Страхов,- ни тени болезненности,

никакого извращения души, никаких язв... чтение Фета

укрепляет и освежает душу»14. Здоровая лирика Фета не случайно

непременная участница школьных хрестоматий, литературы для детского

чтения. Можно упрекнуть его в ограниченности, но не нужно

забывать, что только в этой ограниченности он и свободен.

Наиболее «свободно» Фет писал в 40-50-е годы. Как раз в это

время создается наибольшее количество произведений, к которым

могли бы быть отнесены определения «свежий», «ясный», «цельный

», «ненадломленный»,- на них так щедра оказалась тогда для

Фета русская критика всех лагерей. Именно в это, и даже исключительно

в это время в стихи Фета входит деревня: и пажити, и нивы,

и зарисовки деревенского быта, и приметы крестьянского труда

(«Дождливое лето», «Зреет рожь над жаркой нивой...», «Ты видишь,

за спиной косцов...»). Все это начисто уйдет у Фета позднего.

Любопытно и стремление создать некие единства, что-то вроде

поэм: «Весна», «Лето», «Осень», «Снега». Большинство вошедших

в эти циклы произведений создается в 40-60-е годы. Конечно, у Фета

и намека нет на социальные определения, но деревня у него не

только внешний декорум. Свежая непосредственность лирики Фета

тогда не чуждалась деревни, деревня тоже ее питала. В «Гаданиях»

Фета, которые могут быть сравнены и по сюжету и по тому, сколь

чужды они социальной окраске, со «Светланой» Жуковского, мы

находим уже не условно-народную, как у Жуковского, а живую,

народную, прямо некрасовскую речь:

Полно смеяться! Что это с вами?

Точно базар!

Как загудело! словно пчелами

Полон анбар.

Есть удаль и размах народной, или, вернее, кольцовской песни

в стихотворении 1847 года «Что за вечер...»:

Так-то все весной живет! Все трепещет и поет

В роще, в поле Поневоле.

Мы замолкнем, что в кустах

Хоры эти,- А не дети, так пройдут

Придут с песнью на устах С песнью внуки:

Наши дети; К ним с весною низойдут

Те же звуки.

Потому-то и не удивляет особое пристрастие Фета к Кольцову,

одному из любимейших его поэтов. Уже в старости Фет писал,

что он находился под «могучим» влиянием Кольцова: «Меня всегда

подкупало поэтическое буйство, в котором у Кольцова недостатка

нет... в нем так много специально русского воодушевления и задора

Фет остался лириком, хотя и особого склада. В лирике Фета

(во всяком случае, в значительной ее части) есть своеобразная

первобытность, о которой хорошо сказал В. Боткин: «Такую наивную

внимательность чувства и глаза найдешь разве только у первобытных

поэтов. Он не задумывается над жизнью, а безотчетно радуется

ей. Это какое-то простодушие чувства, какой-то первобытный

праздничный взгляд на явления жизни, свойственный первоначальной

эпохе человеческого сознания. Поэтому-то он так и дорог нам,

как невозвратимая юность наша. Оттого-то так привлекательны,

цельны и полны выходят у г. Фета пьесы антологического или

всеобъемлющего значения, да и давалась она в 1856 году, то есть

относится к первому периоду творчества Фета, но именно ощущением

жизни, о котором говорит Боткин, Фет и близок толстовскому эпосу

и Некрасову в его поэмах начала 60-х годов. Однако для того чтобы

создать эпическое произведение (которое всегда народно) в новых

условиях, на новой основе, нужно было решать проблему народного

характера. В отличие от Толстого и Некрасова Фет этого сделать не

мог. Но Фет, выражавший ощущение жизни свежей, ненадломленной,

Фет, возвращавший к основным, начальным элементам бытия,

выяснявший в своей лирике первичное, бесконечно малое, этому

Не нужно думать, однако, что Фет лишь фиксирует имманентные

и разрозненные психологические настроения и подсознательные состояния.

В этом качестве поэзия Фета никогда бы не приобрела

того влияния, которое оказала она на русскую культуру.

Фет стремится перекинуть мост от этого состояния ко всему миру,

установить связь данного момента с жизнью, в конце концов, в ее

космическом значении. Ощущение глубины, пространства, дали,

характерное уже для раннего Фета, все более переходит в ощущение

бесконечности и если не наполняется собственно философским

смыслом, то будет наводить на него. Это-то искусство «все-

симпатии», если воспользоваться термином Томаса Манна, и сообщает

основной интерес его поэзии, становится главным «типизирующим

» началом в ней. Его чувства, настроение способны замкнуться

на все в мире (мы уже говорили, что мир социальной жизни, скажем,

стихия разума, даже просто существование других людей исключа-

ется, но это-то и обеспечивает особую самозабвенность его лирики),

слиться с природой. Именно это качество восхищало Тютчева,

писавшего Фету:

Великой матерью любимый,

Стократ завидней твой удел;

Не раз под оболочкой зримой

Ты самоё ее узрел...

Здесь лежит и объяснение любовной лирики Фета, которая не

просто любовная лирика. Любовь Фета природна. Но эта любовь

природна не только потому прежде всего, что она чувственна, хотя*

ее обвиняли даже в эротике. Однако в данном случае непонимание

Фета возникает не только как следствие эстетической глухоты

либо предвзятости, но и отражает особенности системы самого поэта.

Люди у Фета, мы говорили, живут как природа, а природа как

люди. И это уже не обычная в литературе очеловеченность, одушевление,

олицетворение и т. д. У Фета природа не просто одухотворена,

она живет не вообще как человек, а как человек именно в этот

интимный момент, этим сиюминутным состоянием и напряжением,

подчас прямо замещая его. Очеловеченность тютчевского «Фонтана

» при всей конкретности описания зиждется на общем сравнении

со «смертной мысли» водометом, водомет у Фета живет в унисон

с человеком, его порывом этой минуты:

Вот месяц всплыл в своем сияньи дивном

На высоты,

И водомет в лобзаньи непрерывном,-

О, где же ты?

Дышат лип верхушки

Негою отрадной,

А углы подушки

Влагою прохладной.

Мир природы живет интимной жизнью, а интимная жизнь получает

санкцию всеприродного существования.

Я жду... Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад...

Прости, золотая, прости!

Это финал стихотворения «Я жду...», третья в нем строфа с уже

трехкратным повторением «я жду» и с разрешающим напряженное

ожидание падением звезды. Опять природа и человеческая жизнь

сопрягаются узами бесконечно многозначных смыслов: скажем, прощание

со звездой (эпитет «золотая» заставляет воспринимать именно

так) ощущается и как прощание с ней (эпитет может быть отнесен

и к ней), не приходящей, не пришедшей... Она не просто уподоблена

звезде, их уже невозможно отделить друг от друга.

Многозначность, которая сравнительно легко принимается современным

читателем, воспитанным на поэзии XX века, с большим тру-

дом воспринималась современниками Фета. Разбирая стихотворение

«Качаяся, звезды мигали лучами...», Полонский возмущенно писал

неба, глубина моря - и глубина твоей души - я полагаю, что ты

тут говоришь о глубине души твоей»17. «Неопределенность содержания

в нем доведена до последней крайности...- цитируя прекрасное

стихотворение «Жди ясного на завтра дня...», негодовал Б. Алмазов.-

Что же это, наконец, такое?» А вот что писал Дружинин

в своих «Письмах иногороднего подписчика» о стихотворении «В долгие

ночи»: «...Стихотворение г. Фета своей отчаянной запутанностью

и темнотою превосходит почти все, когда-либо написанное в таком

роде на российском диалекте!»18.

Поэт, так смело «заключавший» от частного к общему, хотя и

отделял сферы поэтического, но в самих этих сферах должен был

стать на путь смещения привычных представлений о поэтическом:

Густая крапива Веселые лодки

Шумит под окном, В дали голубой;

Зеленая ива Железо решетки

Повисла шатром; Визжит под пилой.

Стихотворение характерно как раз необычайной решительностью

перехода от самого низкого, самого близкого (крапива под окном)

к самому дальнему и высокому (даль, море, свобода) и обратно.

Оно все держится на совмещении этих двух планов. Среднего нет.

Среднее звено вообще у Фета обычно выпадает. То же происходит

и в лирике любви Фета, где мы никогда не видим ее, характер, человека,

ничего от того, что предполагает характер и что общение с человеком,

с характером несет. Она у Фета очень конкретна (с запахом

волос, с шорохом платья, влево бегущим пробором), предельно

конкретны переживания, с ней связанные, но она и эти переживания

лишь повод, предлог прорваться ко всеобщему, мировому, природному

помимо ее как человеческой определенности.

В стихах «Псевдопоэту», очевидно, обращенных к Некрасову,

Фет упрекнул его в «несвободе»:

Влача по прихоти народа Не возносился богомольно

В грязи низкопоклонный стих, Ты в ту свежеющую мглу,

Ты слова гордого свобода Где беззаветно лишь привольно

Ни разу сердцем не постиг. Свободной песне да орлу.

Не будем пускаться в моральные сентенции по поводу низкопоклонства

самого Фета перед сильными мира сего. «Это же в жизни

Шеншина»,- возразил бы на это Фет, хотя Фет скверных и льстивых

стихов тем же сильным написал немало.

Но в стихах «Псевдопоэту» у самого Фета слишком много ожесточения

для свободного отношения к миру. И ожесточение это не

случайно. В нем не только неприятие человека другой партии, иного

социального лагеря. Стихи эти писались в 1866 году, а 60-е годы, особенно

вторая их половина, время кризисное в развитии Фета. Одним

из первых указал на опасность, которой была чревата позиция

«певчей птицы», Некрасов, вполне видевший в свое время силу именно

такой позиции Фета. А. Я. Панаева вспоминает: «Фет задумал

издать полное собрание своих стихов и дал Тургеневу и Некрасову

carte blanche выкинуть те стихотворения из старого издания, которые

они найдут плохими. У Некрасова с Тургеневым по этому поводу

происходили частые споры. Некрасов находил ненужным выбрасывать

некоторые стихотворения, а Тургенев настаивал. Очень

хорошо помню, как Тургенев горячо доказывал Некрасову, что в

одной строфе стихотворения: «...не знаю сам, что буду петь,-

но только песня зреет!» Фет изобличил <^ои телячьи мозги»19.

В 1866 году Некрасов печатно высказался по тому же самому поводу

уже иронически: «У нас, как известно, водятся поэты трех родов:

такие, которые «сами не знают, что будут петь», по меткому выражению

их родоначальника, г. Фета. Это, так сказать, птицы-певчие»20.

Шестидесятые годы несли новое, сложное ощущение жизни,

и нужен был новый метод для выражения ее радостей и ее печалей,

прежде всего эпос. Некрасов-лирик мог успешно творить в 60-е годы

именно потому, что он стал одним из создателей русского эпоса этой

поры, именно эпоса, а не только поэм, которые писал и ранее. Жизнь

входила в литературу в объеме, в каком никогда не входила в нее

раньше, да, пожалуй, и позднее тоже. Достаточно сказать, что это

время создания «Войны и мира». Именно в 60-е годы Некрасов

напишет «Зеленый Шум», по гармоничности, близости к природе,

может быть, наиболее родственное Фету и все же для самого Фета

невозможное произведение.

Позиция «единицы», взгляд для Фета естественный и неизбежный,

на мир над людьми и помимо их, подлинную «полную» гармонию

исключал, хотя сам Фет к ней чутко и неизбежно тянулся. Это

особенно ясно видно при сравнении с «полными» законченно гармоничными

созданиями, являвшимися на разных этапах человеческой

истории и истории искусства: Венера Милосская, Сикстинская мадонна,

Христос. Примеры не взяты нами произвольно, на них наводят

произведения самого Фета. Когда Фет написал стихи «Венера

Милосская», то они оказались лишь прославлением женской красоты

как таковой. И, может быть, хорошие сами по себе, будучи отнесены

к Венере Милосской, показались Глебу Успенскому почти кощунственными.

«Мало-помалу я окончательно уверил себя, что г. Фет

без всяких резонов, а единственно только под впечатлением слова

«Венера», обязывающего воспевать женскую прелесть, воспел то,

что не составляет в Венере Милосской даже маленького краешка

в общей огромности впечатления, которое она производит... И как

бы вы тщательно ни разбирали этого великого создания с точки

зрения «женской прелести», вы на каждом шагу будете убеждаться,

что творец этого художественного произведения имел какую-то

другую высшую цель»21. Впрочем, Глеб Успенский был уверен, что

передвижником Ярошенко Венера Милосская тоже не была бы понята.

Когда Фет пытался написать о Сикстинской мадонне, то, в сущности,

оказался бессилен сделать это. В стихах «К Сикстинской мадонне

» он сказал и о святой Варваре, и о Сиксте, и об облаках на картине,

но, ограничившись околичностями, так и не решился «описать»

ее, как то случилось с Венерой Милосской, и тем проявил по крайней

мере художественный такт.

Из кризиса 60-70-х годов Фета во многом выводил Шопенгауэр,

хотя и парадоксальным образом: помогая этот кризис осознать и выразить

в подлинно трагических стихах. В 70-80-е годы Фет остался

служителем красоты. Но самое это служение осознавалось все больше

как тяжкий долг. Фет еще раз доказывал, сколь не свободна от

жизни позиция «свободного» художника. Он по-прежнему был жрецом

«чистого искусства», но уже не только служившим ему, а и

приносившим тяжкие жертвы:

Кто скажет нам, что жить мы не умели,

Бездушные и праздные умы,

Что в нас добро и нежность не горели

И красоте не жертвовали мы?

Эта тяжесть служения ясно осознана и выражена в «Оброчнике»

(1889) да и в других стихах этой поры («Кляните нас...»). На место

законной автономии искусства приходит, как сказал Вл. Соловьев

о сторонниках «чистого искусства», «эстетический сепаратизм».

Появляется ограниченность и одержимость сектантства. В стихах,

написанных как будто бы по частному поводу, выразилась целая

программа:

Размышлять не время, видно,

Как в ушах и в сердце шумно;

Рассуждать сегодня - стыдно,

А безумствовать - разумно.

Какой парадокс: разумно безумствовать. Но это значит, что

безумство перестает быть безумством, становится преднамеренностью.

Осуществлялось предупреждение Тургенева, писавшего

Фету еще в 1865 году, что в «постоянной боязни рассудительности

гораздо больше именно этой рассудительности, перед которой ты

так трепещешь, чем всякого другого чувства»22.

Красота уже не является так непосредственно и свежо, как в

40-50-е годы. Ее приходится в страданиях добывать, от страданий

отстаивать, и, наконец, даже в страданиях искать и находить «радость

муки». Страдание, боль, мука все чаще врываются в стихи

Фета. Красота, радость для Фета по-прежнему составляют главное,

но уже не сами по себе, а как «исцеление от муки», как противостоящие

страданию, которое тоже начинает жить в самом стихотворении:

Чистой и вольной душою,

Ясной и свежей, как ночь,

Смейся над песнью больною,

Прочь отгоняй ее, прочь!

Как бы за легким вниманьем

В вольное сердце дотоль

Вслед за живым состраданьем

Та же не вкралася боль!

И в больную, усталую грудь

Веет влагой ночной...

Страданье, горе, боль рвутся в стихи. И если один поэт (Некрасов)

как долг осознавал необходимость писать о них, то другой.

(Фет), раньше просто от них отворачивавшийся, теперь осознает

как тяжкий долг необходимость о них не писать:

Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня,

Бичей подыскивать к закону.

Поэт, остановись! не призывай меня,-

Зови из бездны Тизифону.

Когда, бесчинствами обиженный опять,

В груди заслышишь зов к рыданью,-

Я ради мук твоих не стану изменять

Свободы вечному призванью.

И здесь-то в служении, в борьбе, хотя и особого рода, Фет

явил новую могучую жизненную силу. Тем более трагическую,

чем более могучую, бросающую вызов смерти («Смерти»), богу

(«Не тем, господь...») и не выдерживающую тяжести борьбы, ибо

ценностей, помимо красоты, не оказывалось. Но без ценностей, вне

красоты лежащих, сама красота обессиливалась, рождая новые волны

пессимизма и страдания. К пятидесятилетнему юбилею творческой

деятельности Фет написал стихи, начинающиеся словами

«Нас отпевают...» и поразившие друзей своей мрачностью.

В самой красоте поэт начинает стремиться к высшему. Высшее,

идеальное ищет он и в женщине. Характерны симпатии в живописи

у позднего Фета: Рафаэль, Перуджино точно определяют направление

поисков идеала.

Я говорю, что я люблю с тобою встречи

За блеск твоих кудрей, спадающих на плечи,

За свет, что в глубине очей твоих горит.

О, это все - цветы, букашки и каменья,

Каких ребенок рад набрать со всех сторон

Любимой матери в те сладкие мгновенья,

Когда ей заглянуть в глаза так счастлив он.

То, на чем взгляд поэта так охотно останавливался и чем вполне

удовлетворялся («блеск кудрей», «цвет ланит», «влево бегущий

пробор» и т. д.),- все это «цветы, букашки и каменья». Нужно

другое, лучшее и высшее. А оно не будет даваться:

В усердных поисках все кажется: вот-вот

Приемлет тайна лик знакомый,-

Но сердца бедного кончается полет

Одной бессильною истомой.

Он оказался бессилен выразить ее во всей сложности чувств,

в характере, в духовности, в идеальности. Фет устремился на

некрасовский путь, на путь Тютчева, ища ее, создавая свой «лирический

роман», и все же единство цикла останется только единством

настроения.

Стихотворение «Никогда», может быть, наиболее точное выражение

кризиса позднего Фета. Это стихотворная фантазия на тему

воскресения на уже замерзшей и безлюдной земле:

Ни зимних птиц, ни мошек на снегу.

Все понял я: земля давно остыла

И вымерла. Кому же берегу

В груди дыханье? Для кого могила

Меня вернула? И мое сознанье

С чем связано? И в чем его призванье?

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять

Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

Такое воскресение в будущем выражает у Фета не чтр иное, как

умирание в настоящем. Вот вопросы: кому? для кого? куда? И ответ

- «некого обнять». Л. Толстой точно понял суть этого стихотворения

и писал Фету: «...вопрос духовной поставлен прекрасно. И я

отвечаю на него иначе, чем вы.- Я бы не хотел опять в могилу.

Для меня и с уничтожением всякой жизни, кроме меня, все еще не

кончено. Для меня остаются еще мои отношения к Богу... Дай Бог

вам здоровья, спокойствия душевного и того, чтобы вы признали

необходимость отношений к Богу, отсутствие которых вы так ярко

отрицаете в этом стихотворении»23.

Для Фета не было «Бога» и, шире, не было «богов», не было

ценностей общественных, нравственных, религиозных. Был один

Бог - Искусство, которое, как заметил еще Валерий Брюсов, не

выдерживало нагрузки всей полноты бытия. Круг замкнулся и исчерпался.

А уже для ближайшего наследника Фета - Александра

Блока окажется необходим антагонист Фета - Некрасов с его поисками

ценностей общественных, мирских в реальной жизни во всю ее

сложность и ширь.

Поэзию Афанасия Афанасьевича Фета (1820-1892) современники знали по следующим прижизненным авторским сборникам: «Лирический Пантеон» (М., 1840); «Стихотворения» (М., 1850); «Стихотворения» (СПб, 1856); «Стихотворения». 2 части (М., 1863); «Вечерние огни». Вып. 1-4. (М., 1883; 1885; 1888; 1891).

Фет писал и прозу - художественную (известны семь его рассказов, созданных в период с 1854 по 1889 годы) и публицистическую («Заметки о вольнонаемном труде», 1863-1871 годов), статьи о поэзии и искусстве и объемные мемуары: «Мои воспоминания (1848-1889)», в 2-х томах (М., 1890) и «Ранние годы моей жизни» (изданы посмертно. М., 1893). В истории русской и мировой литературы он, однако, прежде всего один из величайших лириков.

В советское время творчество Фета рассматривалось по преимуществу в рамках какого-то литературного «направления»: его относили к так называемому «чистому искусству», в нем видели «романтический вариант пушкинской поэзии действительности» (Д. Благой), предвестие русского символизма и чаще всего - раннюю оригинальную разновидность европейского импрессионизма. Три последних определения нередки и в современных работах о поэте. Вместе с тем становится все более очевидным, что уловить с их помощью поэтическую неповторимость Фета в сравнении не только с гражданственной поэзией Н.А. Некрасова, но и с творчеством таких его эстетических «сподвижников», как А. Майков, А.К. Толстой, Л. Мей, Н. Щербина, Я. Полонский, едва ли возможно. Думаем, прав В. В. Кожинов, когда вопреки широко распространенной квалификации поэзии Фета как «импрессионистической» (весомо заявившей себя в Западной Европе последней трети XIX века) считает, что речь тут может идти лишь о «внешней аналогии, а не о действительной творческой близости». Замечание это можно отнести и к попыткам напрямую связать художественное мировосприятие Фета как с пушкинской «поэзией действительности», так и с «романтическим “двоемирием”» (А. Ауэр).

По нашему убеждению, глубинные корни художнической позиции Фета уходят в общий внутренний драматизм той эпохи всеобщего кризиса, которая в России, подспудно нарастая уже с 1840-х годов, обрела свою кульминацию в 1860-е и вновь достигла высшей остроты на рубеже 1870 - 1880-х годов. А Фет ощущал этот драматизм ничуть не меньше, чем И. Тургенев, Ф. Достоевский, Ф. Тютчев или Л. Толстой. «...К чему же мы в настоящий момент пришли?», - спрашивает он 29 июня 1879 года автора «Войны и мира». И сам отвечает: «Мне кажется, к одному и тому же убеждению <...>, что в таком хаосе понятий, стремлений, условий жизни, какие нас окружают, никакое государство, народ, общество, семейство, человек жить не могут. Нужна другая форма. Какая? Это другой вопрос. Мы, как во время бури, швыряем за борт, как одурелые, все, что под руку попадет, и ненужный груз, и образа, и компас, и руль, и паруса, и канаты, и собственных детей. Когда это кончится? Бог знает. И чем?» (курсив мой. - /?.//.).

Стимулируя в русском человеке быстрый рост личностного начала, названная эпоха тем самым открывала ему перспективу уже непосредственных и в идеале гармонических связей со всей нацией, человечеством, природой и мирозданием. Однако при полном отсутствии в реальности не априорных и всего лишь умозрительных, а «выжитых» (Ф. Достоевский) морально-нравственных основ чаемой гармонии одновременно оставляла его перед лицом сложнейших социальных и онтологических проблем, требовавших новых решений, «покинутым» лишь на самого себя (Ф. Тютчев).

Для писателей и творцов искусства важнейшей из них становилась проблема отношения в их деятельности и жизни начала эстетического с этическим (нравственным, моральным), цели художественной с практической (личной и общественной), вообще художника и человека.

Обретающая особую остроту в переломные периоды исторического развития, она по-разному решалась А. Пушкиным в стихотворениях «Пророк» (1826), где поэт - прежде всего нравственноэтический деятель, призванный «Глаголом жечь сердца людей», и в стихотворении «Поэт и толпа» (1828), трактующем поэта как создателя «звуков сладких и молитв», чуждого «житейского волненья» с его утилитарно-корыстными интересами и битвами. В этом же духе понята данная проблема и в следующей заметке Пушкина (сделана не ранее 1825 года) на полях статьи П.А. Вяземского «О жизни и сочинениях В.А. Озерова»: «Поэзия выше нравственности - или по крайней мере совсем иное дело. Господи

Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона». Противоположная позиция в этом вопросе была сформулирована поэтом-декабристом К. Рылеевым, для которого основная цель и ценность художника в его «Любви к общественному благу!» («Бестужеву», 1825), а в 1860-е годы - Н. Некрасовым в его «Поэте и гражданине» («Будь гражданин! служа искусству, / Для блага ближнего живи, / Свой гений подчиняя чувству / Всеобнимаюшей любви...») и «Элегии» («Я лиру посвятил народу своему. / Быть может, я умру неведомый ему, / Но я ему служил - и сердцем я спокоен... Пускай наносит вред врагу не каждый воин, / Но каждый в бой иди!..»). Нравственно-этический пафос своего творчества подчеркивает поздний Л. Толстой, отмежевывая себя на этом основании от Пушкина, И. Тургенева и И. Гончарова, по его мнению, только литераторов, заявлением: «Лермонтов и я - не литераторы». Позднее словами «О, я хочу безумно жить: / Все сущее - увековечить, / Безличное - вочело- вечить, / Несбывшееся - воплотить!» акцентирует равную с эстетической этическую заинтересованность своего искусства в стихотворении, начинавшемся этими словами, А. Блок. Понимание своей поэзии как труда «общественно полезного», как «поэзии борьбы» и поэта как «народа водителя и одновременно - народного слуги» будет многократно декларировать В. Маяковский.

Отнюдь не миновал названной проблемы и А. Фет. Более того, в сравнении с рядом других авторов из поколения «людей сороковых годов» он решил ее без колебаний и наиболее радикально. Именно - сознательным и бескомпромиссным разделением своей личности на: 1) Фета-поэта и 2) Фета - практического человека.

В научной литературе о Фете были попытки объяснить его раздвоенность влиянием пессимистической философии А. Шопенгауэра, главный труд которого «Мир как воля и представление» Фет с 1870-х годов переводил на русский язык. Вслед за И. Кантом Шопенгауэр противопоставил искусство как утилитарно «бесполезную», но свободную деятельность человека остальным видам труда и жизненной практике в целом как сфере, подчиненной внешней необходимости и поэтому несвободной и рабской. Каждая из них, по Шопенгауэру, имеет своих служителей, в первом случае - «людей гения», во втором - «людей пользы», друг с другом несовместимых.

В стихах Фета, его статьях об искусстве и письмах можно встретить те или иные переклички с формулами немецкого философа. Это, однако, не заимствования. Как верно отметил Н. Скатов,

«у Шопенгауэра Фет находил подтверждение тому, что уже определяло весь его духовный и эмоциональный строй, его глубоко пессимистическое, наконец, трагическое мироощущение». И определяло, дополним исследователя, не со зрелых лет, а с ранней юности. «Если ты пессимист, - напоминат в 1890-м году Фету с молодости дружный с ним Я.П. Полонский, - то вовсе не по милости Шопенгауэра; ты в студенческие годы был почти таким же». Он же свидетельствует о резком расхождении уже у студента Фета интересов житейских , реальных и - поэтических , идеальных : «Я <...> помню один твой разговор со мной <...> - разговор о женитьбе, который в то время поразил мою романтическую, вечно влюбленную душу. И странная игра природы!.. В своем поэтическом творчестве ты, как бы назло себе, идеалист...». Этот факт подтверждает и другой студенческий друг Фета - Аполлон Григорьев, так пишущий о нем в своей повести «Офелия»: «Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения... <...> С способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие - ко всему, кроме способности творить, - к божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности...» (курсив мой. - В.Н.).

Главным источником и раздвоенности и жизненного пессимизма Фета стала, по нашему убеждению, индивидуально-семейная драма будущего поэта, но из тех, что при кажущейся случайности объективно предвосхищали общий разлад и распад, которые в период системного общественного кризиса России 1860-х годов охватят уже множество «исторически сложившихся» (Ф. Достоевский) сословно-патриархальных семейств страны.

Афанасий Афанасьевич до четырнадцати лет жил и воспитывался в доме орловского дворянина-помещика Афанасия Неофи- товича Шеншина и его вывезенной из Германии жены, урожденной Шарлоты Беккер, которых считал своими родителями и сердечно любил. Неожиданно над ним грянул удар: в немецкий пансион лифляндского города Верро, куда Фет был отдан на учебу, пришло письмо от отца, где тот, без дальнейших объяснений, сообщал ему, что отныне он должен носить фамилию Фет.

Как выяснят биографы поэта, он, родившись в орловском имении А.Н. Шеншина Новоселки, был не сыном Шеншина, а его усыновленным пасынком. О подлинном отце подростка сообщил в гневном письме Шеншину Карл Беккер, родитель матери Афанасия Шарлоты. Им был Иоганн Фёт, чиновник, служивший в суде немецкого города Дармштадта. На основании этих фактов «Орловская духовная консистория отлучила будущего поэта от рода Шеншиных» и от их родовой фамилии (А. Ауэр).

Все это Фет узнает и сам, но много позже. В тот же момент он «ощутил тягчайшие последствия, связанные с новой его фамилией. Это было утратой всего, чем он неотъемлемо обладал, - дворянского звания, положения в обществе, имущественных прав, даже национальности, русского гражданства» (Д. Благой). Но самым мучительным для юноши оказались все же, думаем, не сословные и материальные потери, а жестокая травма, нанесенная его человеческому достоинству, особенно ранимому в этом возрасте. Из потомка старинного и уважаемого рода Фет, по существу, фактически сделался членом «случайного семейства» несколькими десятилетиями ранее появления самого этого понятия в творчестве Ф. Достоевского. И, как и будущий герой романа «Подросток» (1875) Аркадий Долгорукий, незаконнорожденный сын помещика Версилова, он уже в пансионе испытает не только оскорбительные догадки и злые издевки своих соучеников, но и боль за опозоренную во мнениях того времени мать.

С тех пор новую фамилию будущему поэту было суждено официально носить без малого четыре десятка лет, что сам он считал страшной драмой, «изуродовавшей» его жизнь. Именно так он охарактеризует свое неожиданное переименование в письме к жене от января 1874 года, когда ему удалось вернуть себе и имя Шеншина и потомственное социальное положение. «Теперь, - говорит он, когда всё, слава Богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. <...> Если спросить: как называются все страдания, все горести моей жизни, я отвечу: имя им - Фет».

По всей очевидности, уже с момента случившегося Фет поставил перед собой задачу во что бы то ни стало вернуть себе почитаемый персональный статус, в сословном российском обществе, однако, сопряженный прежде всего со званием дворянина. Много лет спустя отвечая на вопрос дочери Л.Н. Толстого Татьяны Львовны «Чем или кем желали бы вы быть?», Фег напишет: «Вполне достойным уважения».

Скорейшим путем к дворянству и тем самым к чаемому Фетом общественному уважению в России была военная служба. И Фет, выпускник словесного отделения Московского университета, уже познавший радость творчества и литературный успех, в 1845 году вступает унтер-офицером в Кирасирский Военного ордена полк, расквартированный в далекой Херсонской губернии. С 1853 года он, прикомандированный к лейб-гвардии Уланскому полку, служит недалеко от Петербурга, а во время Крымской войны находится в составе войск, охранявших берега Эстляндии. Но, проведя в армии до формальной отставки в 1858 году почти тринадцать лет, Фет искомых прав не получил, так как указами сначала Николая I, а потом Александра II необходимый для этого офицерский чин (майора, потом - полковника) был дважды повышен.

Стремления к прочному общественному положению Фет тем не менее не оставляет. Но отныне он идет к нему через независимое материальное «жизнеустройство», достижимое, по его словам, «усиленным трудом» культурного собственника-землевладельца. Женившись в 1857 году на дочери богатого московского чаеторговца Марье Петровне Боткиной, Фет в 1860 году покупает на юго-западе Мценского уезда двести десятин земли с недостроенным хутором Степановка, начиная этим «фермерский» период своей жизни. А в 1877 году становится владельцем благоустроенного и красивого дворянского поместья Воробьевка в Щигров- ском уезде Курской губернии, в котором до конца своих дней будет проводить лето. Итожа, спустя время, плоды своих трудовых сельскохозяйственных будней, он напишет одному из бывших товарищей-однополчан: «...Я был бедняком, офицером, полковым адьютантом, а теперь, слава Богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком». Еще в 1873 году в ответ на просьбу Фета специальным указом Александра II за ним была утверждена фамилия его приемного отца (А.Н. Шеншина) со всеми связанными с нею дворянскими правами.

Пришло к Фету-«фермеру» и искомое им уважение русского общества в его деловой части: как владелец образцовых хозяйств, основанных не на крепостном, а на вольнонаемном труде, он законно гордился почтением со стороны своих соседей-земле- владельцев, а в качестве выборного мирового судьи (с 1867 по 1877 годы) - и признанием местных крестьян, называвших его «правильным барином». Фет - практический человек , мог, таким образом, считать себя вполне удовлетворенным.

Совсем иначе широкий читатель России 1840-х - начала 1890-х годов воспринимал, однако, Фета-поэта и его замечательную лирику. В стихотворном обращении к Я.П. Полонскому, вошедшем во второй выпуск «Вечерних огней» (1885), Фет, как бы оглядываясь на пройденный творческий путь, констатирует:

«А я, по-прежнему смиренный, забытый, кинутый в тени...» (курсив мой. - В.Н.).

Действительно, не только «Лирический Пантеон», которым Фет дебютировал в русской поэзии, но и последующие его сборники достойный их успех имели преимущественно среди собратьев поэта по перу (у А. Григорьева, Я. Полонского, А. Майкова, Н. Некрасова, И. Тургенева, А. Дружинина, И. Гончарова, Ф. Достоевского, Л. Толстого и многих других) и в журнально-литературных кругах, но не в читательской массе. Это отчасти относится даже к быстро разошедшемуся сборнику 1856 года, с высокими похвалами анонсированному в «Современнике» Некрасовым («Смело можем сказать, - писал он, - что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском поэте, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет»), еще больше - к собранию 1863 года (в двух частях), оставшемуся, несмотря на небольшой тираж, нераспроданным; в известной мере даже к шедеврам «Вечерних огней». Как свидетельствовал в 1856 году горячий поклонник фетовской поэзии В.П. Боткин, хотя журналы отзывались о ней с «сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики нелитературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета».

Эта непонятливость широкого читателя была с его стороны своеобразным «возмездием» Фету-поэту за решительный и последовательный отказ поэтически откликаться на те злободневные общественные боли, гражданские призывы и скорби, идейные и нравственные противоборства, которые в пору величайшего исторического кризиса России вышли на поверхность ее жизни. Откровенная индифферентность к ним поэзии Фета раздражала такого читателя тем больше, что параллельно ей существовала страстная гражданственная поэзия Н. Некрасова с ее особо актуальным для того же времени этическим пафосом «всеобнимающей любви». Отсюда бесчисленные пародии на стихи Фета (Д. Минаева, В. Курочкина, Н. Добролюбова и др.) и обвинения его в эгоизме (Т.А. Кузьминская, Н.Н. Страхов), эпикурействе (Н. Чернышевский), даже в «человеконенавистничестве» (М. Салтыков-Щедрин).

В ответ на «недоверие» или равнодушие к нему части российских читателей Фет был вправе напомнить им незыблемый завет А. Пушкина: «поэта должно судить по законам, им самим над собой признанным». Знаменитыми пушкинскими строками «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв» парировал он и нападки критиков своей лирики, - например, в стихотворениях «Музе» («Надолго ли опять мой угол посетила...»), «Музе» («Пришла и села. Счастлив и тревожен...»), «Муза» («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня...»). Прав был Фет и тогда, когда по примеру Пушкина и других великих художников слова утверждал общенациональную и всечеловеческую ценность поэтического творчества и в том случае, если оно свободно от этических и филантропических требований текущего момента. В этом его поддержал и Достоевский в своей статье «Г-н - бов и вопрос об искусстве» (1861), где он, защищая Фета от «утилитаристов», ждущих «от искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы», напоминал, что «первый закон в искусстве - свобода вдохновения и творчества». «Если, - справедливо отмечал в статье «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского» и Владимир Соловьев, - от жизненных тревог он (Фет. - В. Н.) уходит в мир вдохновенного созерцания, то ведь он возвращается не с пустыми руками: то, что он оттуда приносит, позволяет и простым смертным “вздохнуть на мгновение чистым и свободным воздухом поэзии”. А едва ли можно сомневаться, что такое освежение полезно и для самой жизненной борьбы».

И все же... Отстаивая в упомянутой статье право Фета быть не поэтом-гражданином, а поэтом-онтологом, Достоевский вместе с тем не случайно взглянул на проблему эстетического и этического (гуманистического) в поэзии (искусстве) и с другой стороны. Именно - глазами того человеческого большинства, которое ждет от произведений художника вместе с эстетическими наслаждениями и созвучности своей страсти и боли в борьбе с угнетающими дух и тело антигуманными реалиям текущей жизни. В особенности в период такого всеобщего общественного смятения, которое сродни, например, страшному землетрясению XVIII века в Лиссабоне: «Домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял - или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса». Что почувствуют и что сделают, спрашивает Достоевский, страдающие люди в подобный момент со своим поэтом, который вместо сострадания им опубликует нечто вроде знаменитого фетовского двенадцатистишия «Шепот, робкое дыханье, / Трели соловья, / Серебро и колыханье / Сонного ручья, / Свет ночной, ночные тени, / Тени без конца. / Ряд волшебных изменений / Милого лица» и т.д.? Им покажется «слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни», и они вознегодуют на своего знаменитого поэта вплоть до желания казнить его «всенародно, на площади».

Геологическому «катаклизму» (Ф. Тютчев), первобытному «хаосу» (Ф. Достоевский), «водовороту» и «взбаламученному морю» (А. Писемский) уподобляли русские писатели и ту общественную реальность кризисных 1840-1860-х годов России, в которой началось и приняло законченный эстетический вид поэтическое творчество Фета. Поэт, называвший эту реальность в своей лирике всего лишь «базаром житейским Бога», «миром скуки и труда» и принципиально уходивший «за рубеж вседневного удела», уже этим невольно обрекал себя на драму узкого читательского признания. Но драматизм и более того - с годами все более ощутимый трагизм и лирики, и самой человеческой судьбы Фета питался и внутренним противоречием, изначально присущим его творческой позиции.

Дано ли человеку без серьезнейшего ущерба для целостности и цельности собственной личности сделать то, на что сознательно пошел Фет: разделить себя на два диаметрально разных существа - художника, совершенно отрешенного от требований, страстей и устремлений его индивидуальной и обшей практической жизни, и - практика, вполне равнодушного к миру эстетических идеалов и высоких порывов? Ответ очевиден - это невозможно. Ведь, как верно в статье «А.А. Фет. Искусство или жизнь» писал В.Я. Брюсов, «человек для человека есть последняя “мера вещей”. В человеке - все, и вся жизнь, и вся красота, и весь смысл искусства. Какие бы великие притязания не высказывала поэзия, она не могла бы сделать большего, как выразить человеческую душу».

«В мечте есть сторона, - говорит Л. Толстой, - которая лучше действительности. В действительности есть сторона, которая лучше мечты. Полным счастьем было бы соединение того и другого». Что касается Фета, то он, напротив, долгое время упорно разводит, по его словам, «идеальный мир» своей поэзии и всего лишь «гадкую действительность». Но, во-первых, до конца этот развод Фету все-таки не удается. Так, в период его «фермерства» в Степа- новке, когда за семнадцать лет он написал, по подсчетам Е.А. Май- мина, не более трех лирических стихотворений, Фет вносит эстетическое начало и получает такое же удовлетворение от рядовых хозяйственных дел. «Я, - признается он в 1862 году Л. Толстому, - люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. <...> Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребенок». Во-вторых, отделяя в себе человека эстетического от человека практического (общественного) и нравственного , Фет неизбежно должен был жертвовать одному другим.

В течение всей военной службы Фет-поэт жертвует Фсту-офи- церу ради вожделенного дворянского звания ценою и унижений перед начальством делающему свою карьеру, в конечном счете бесполезную. В своих воспоминаниях он расскажет, как в «херсонскую» пору его жизни ему было тяжело при полной оторванности от привычной литературной среды, книг и журналов выносить грубый воинский быт. А в одном из писем другу детства И.П. Борисову, сравнивая свою «ложную, труженическую, безотрадную жизнь» с «грязной лужей», в которой он нравственно и физически тонет, воскликнет: «никогда не был я убит морально до такой степени».

Противоположной жертвой - Фета -человека Фету-поэту - станет мучительное для него и тем не менее бесповоротное решение Фета не связывать себя, живущего лишь на офицерское жалованье, браком с прекрасной, душевно родственной ему, горячо и взаимно им любимой девушкой по имени Мария Лазич. «Я ждал женщины, которая поймет меня, - сообщал он тому же И. Борисову, - и дождался ее. <...> Мои средства тебе известны - она тоже ничего не имеет... <...> Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений...». Увы, отношения влюбленных прервались и самым страшным образом: кисейное платье Марии, читавшей книгу, незаметно загорелось от непогасшей спички, и девушка через несколько дней умерла в страшных мучениях. «Она, - говорит Фет, - сгорая, кричала: “Au nom du ciel sauvez les letters” (Во имя неба, спасите письма! - В.Н.) - и умерла со словами: он не виноват, - а я».

Трагическая смерть возлюбленной отзовется в поэзии Фета многочисленными стихотворениями, большинство из которых в художественном отношении подлинные шедевры. Согласно фе- товскому сравнению одного из них, они для читателя так же прекрасны, как далекая заря в полночной летней степи, увиденная эстетически чутким наблюдателем. Но как он, так и многие из поклонников изящной фетовской лирики, дает понять поэт далее, не догадываются: «Там человек сгорел » («Когда читала ты мучительные строки...». - Курсив мой. - В.Н .).

Автор этой стихотворной строки замечательно точен: речь в ней не о создателе стихотворения, а о человеке по имени Фет, живом и в данном случае нераздельном, душевной тоской и сердечным страданием которого но невосполнимой утрате, заново пережитыми эстетически, и рождено все произведение. Подлинное искусство, таким образом, требует всего творца и резкое отделение им своих идеальных устремлений от реальных чревато для него глубоким личностным драматизмом, пусть он с полной силой проявится, как это было у Фета, лишь на склоне лет.

Как у всякого подлинного художника, внутренняя драма Фета в творческом плане отразилась особой самобытностью его поэтического мира. В чем она и что составляет этот мир? Чем обогатил Фет русскую и мировую лирику? Какова его творческая эволюция?

«Мир как красота» и мировосприятие как «эстетизм» - такими определениями-синонимами охарактеризован художественный мир Фета в одноименном исследовании Д. Благого (М., 1975) и в «фетовской» статье А. Ауэра, вошедшей в недавний словарь «Русские писатели» (М., 2007). Более чем тршщатилетняя устойчивость в фетоведении названных терминов - факт, сам по себе говорящий за их основательность. Не противоречат они и самосознанию поэта.

В частично цитированном уже стихотворном обращении к Я.П. Полонскому, вошедшему во второй выпуск «Вечерних огней», Фет так говорит о себе:

А я, по-прежнему смиренный,

Забытый, кинутый в тени,

Стою коленопреклоненный И, красотою умиленный,

Зажег вечерние огни (курсив мой. - В .#.).

Здесь четвертая строка заключает в себе эстетическую категорию, для Фета-художника значимую в той же мере, что и последний словообраз этого пятистишия, ставший одним из сквозных лейтмотивом его поэзии.

Разделяя определения художественного мира Фета, данные ему Благим и Ауэром, мы вместе с тем не видим достаточных причин причислять Фета к поэтам-романтикам. И не только потому, что это вольно или невольно превращает его поэзию в литературный анахронизм. Показательный момент: ни сам автор «Лирического Пантеона» и «Вечерних огней», насколько нам известно, не именовал себя романтиком, ни его литературные друзья, на протяжении пятидесяти лет называя его либо «человеком будущего» (А. Григорьев), либо «идеалистом» (Я. Полонский), или «жрецом чистого искусства» (И. Тургенев), не прибегали к этому термину.

Сама обыденная действительность вовсе не пренебрегается Фетом-поэтом. «...Мне, - пишет он в 1863 году Л. Толстому, - все дорого в жизни. Экая славная - с комарами, кукушками, грибами, цветами! Прелесть!». Это сродни признанию И. Тургенева, сделанному в 1848 году Полине Виардо: «Что до меня, то я прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая блестящею и влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные сверкающие капли воды, которые медленно падают с морды неподвижно стоящей коровы, только что напившейся в пруду <...>, предпочту всему тому, что херувимы, “эти прославленные парящие лики” могут увидеть в небесах...». По свидетельству Я. Полонского, Фет бывало говорил ему: «К чему искать сюжета для стихов; сюжеты эти на каждом шагу, - брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты». Более чем зауряден «сюжет» в прекрасном фетовском стихотворении «Первая борозда» (предположительно 1854 года), которое мог бы признать своим как Ф. Тютчев, так, с некоторым интонационным изменением, и Н. Некрасов:

Со степй зелено-серой Подымается туман,

И торчит еще Церерой Ненавидимый бурьян

Ржавый плуг опять светлеет;

Где волы, склоняясь прошли,

Лентой бархатной чернеет Глыба взрезанной земли.

Чем-то блещут свежим, нежным Солнца вешние лучи,

Вслед за пахарем прилежным Ходят жадные грачи.

Ветерок благоухает Сочной почвы глубиной, -

И Юпитера встречает

Лоно Геи молодой (курсив мой. - В.И.).

Не делает поэзию Фета романтической и то обстоятельство, что ее герой «стремится слиться с запредельным» (А. Ауэр). Жажда выхода «за житейские грани» (И. Гончаров), «бессмертного счастья» и «жизни бесконечной» (И. Тургенев), единения с «источником всего» (Л. Толстой), «всемирного счастья» (Ф. Достоевский), сроднения «со Вселенной» (А. К. Толстой) - один из важнейших мотивов всей русской литературы в период величайшего перелома- перевала российской истории. Это художественное выражение гуманистических притязаний того личностно развитого человека, который, оказавшись - с распадом в 1840-1860-е годы узких и замкнутых патриархально-сословных связей - лицом к лицу с бесконечной природой и самим мирозданием, ищет в гармоническом союзе с ними собственного бессмертия. А его желали, как мы помним, и вполне земная гончаровская Ольга Ильинская (в восьмой главе 4-й части «Обломова»), и герои тургеневских повестей 1850-х годов, и даже такой ярый гонитель романтизма и романтиков, как Евгений Базаров - в знаменитой сцене под стогом сена («Отцы и дети», гл. XXI). Особой смертью, в которой он просыпается от жизненного сна к существованию вечному, умирает толстовский князь Андрей Болконский («Война и мир»), человек высокодуховный, но не романтик.

Фет преображает окружающий его мир в красоту не возвышением его «идеальных» (необыкновенных, мечтательных) явлений над «низменными» реальными. Он не сказал бы вслед за юным М. Лермонтовым: «Я жил века и жизнию иной, / И о земле позабывал» («1831-го июня 11 дня». Ср. в более ранней «Русской мелодии»: «В уме своем я создал мир иной / И образов иных существованье»). Фетовская красота -результат чистого, т.е. вутилитарном смысле совершенно незаинтересованного созерцания-воплощения этого мира в его самоценности для человека. Уже как явления самоценные поэт Фет переживает и собственные душевно-сердечные переживания, чем в итоге их «оцельняет» (М. Бахтин) и обобщает, а стихотворно-метрическим воплощением и гармонизирует.

Свою эстетику Фет основывает на представлениях не романтиков, а положении А. Пушкина 1836 года «...Цель художества есть идеал , а не нравоучение» и развивающем его тезисе Л. Толстого, сформулированном в его Дневнике от 3 марта 1863 года: «Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это». Иное дело, что, в отличие от автора «Капитанской дочки» и творца «Анны Карениной», Фет - и в этом особенность его эстетизма - убежден в самодостаточности художественной красоты, не нуждающейся в началах этических, морально-нравственных и интеллектуальных (по слову самого поэта, «ума, выплывающего на поверхность» создания). Более того, если судить по его отдельным высказываниям на эту тему, Фет готов видеть в названных началах прямую угрозу красоте своей поэзии. Афоризмом «Только песне нужна красота, красоте же и песни не надо» заканчивает он замечательное стихотворение «Только встречу улыбку твою...», а однажды поражает Л. Толстого уверением, «что не знает, что значит безнравственно» (Дневник. 11 апреля 1889 года).

На деле все здесь обстоит сложнее. Нив отношениях с людьми, ни в своей поэзии Фет отнюдь не был человеком равнодушным или морально безразличным. Как следует, например, из его предисловия к третьему выпуску «Вечерних огней» (1887), ему не меньше многих современников были ведомы и «неизбежные тягости будничной жизни», и «те периодические веяния нелепостей, которые действительно способны исполнить всякого практического деятеля гражданской скорбью ». Но, тут же разъясняет он свою творческую позицию, «эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновенье вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии» (курсив мой. - В.Н.). «...Мы, если припомните, - говорит он там же, - искали в поэзии единственное убежище от всяких житейских скорбей, в том числе и гражданских» (курсив мой. - В .#.).

Фет-поэт отворачивался не от жизненной полноты своего времени, а от той его идейной и социально-политической борьбы, которую считал в сравнении с коренными интересами человеческого бытия и преходящей и, что еще важнее, сугубо своекорыстной , следовательно, со свободой и незаинтересованностью художника в любой утилитарной выгоде несовместимой. И в этой позиции он был вовсе не одинок. «Политика - могила искусства», - убежден глубокий почитатель творчества Фета, литературный и музыкальный критик В.П. Боткин. Чуждыми искусству считает «дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь» И. Гончаров. Против засилья в российском обществе 1860-х годов «политической <...> литературы», полагающей, что задача писателей «состоит только в обличении зла» и «развитии гражданских чувств в обществе», решительно выступает в своей речи в «Обществе любителей российской словесности» (январь 1859 года) Л. Толстой, противопоставляющий ей литературу «другую, отражающую в себе вечные, общечеловеческие интересы».

Неизменная приверженность поэта Фета прежде всего красоте и гармонии предопределила главные предметы и состояния его лирического воспроизведения: природу, любовь, классические произведения искусства , а также героев античных мифов и легенд. Ими же обозначены и конкретные границы фетовского художественного мира.

При относительной тематической скромности он тем не менее поражает читателя как неисчерпаемым разнообразием и нюансами каждого из авторских переживаний, так и их непосредственностью, «свежестью» (Л. Толстой), естественностью. Фы-стихотворец действительно умеет отрешиться от всего мелочного и частного, грубого и оскорбительного для эстетического чувства человека, что так нередко встречается в повседневном существовании людей. Он никогда не отнес бы к себе самокритичных строк Н. Некрасова: «Нет в тебе поэзии свободной / Мой суровый, неуклюжий стих» и - «Мне борьба мешала быть поэтом, / Поэзия мешала быть борцом».

Борьба не душевно-эмоциональная, которой стихи Фета вовсе не лишены, а с внешними жизненными обстоятельствами, официальными и материальными, оставалась всегда за пределами фе- товской поэзии, сознательно отторгнутой поэтом от «мрака жизни вседневной» и «жалких нужд земных». Отсюда проходящий через все творчество Фета мотив отрыва, ухода за будничную грань, реализуемый метафорой со значением подъема и полета. Например: «Одной волной подняться в жизнь иную...». Или: «Уносишься в волшебную безбрежность...». Еще чаще он связан с образом птицы и крыла, порождающими у Фета «крылатую песню», «крылатый звук слова», «крылатый сон», «крылатый час» или такое двустишие: «Пока душа кипит в горниле тела, / Она летит, куда несет крыло» («Все, все мое, что есть и прежде было...»).

Только оторвавшись от социально-политической сферы бытия, где над человеком «царит железная судьба», лирический герой Фета встает лицом к лицу с природой, во всем ее величий, вечности и свободе. Но Фет-натуралист не просто «природы праздный наблюдатель», как он назвал себя в стихотворении «Ласточки». Вместе с Тютчевым, И. Тургеневым, Л. Толстым он по-своему совершает для современников, «людей сороковых годов» и «шестидесятников», то новое поэтическое открытие природы, которое стало широко востребованным лишь с массовым формированием на месте сословного индивида личностного человека и отвечающего ему мировосприятия.

Сравним два предметно близкие поэтические пейзажа - в пушкинском «Зимнем утре» (1829) и в фетовской «Чудной картине...» (1842).

Мороз и солнце ; день чудесный!

Еще ты дремлешь, друг прелестный -

Пора, красавица, проснись <...>

Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,

На мутном небе мгла носилась ;

Луна , как бледное пятно ,

Сквозь тучи мрачные желтела ,

И ты печальная сидела -

А нынче... погляди в окно:

Под голубыми небесами ,

Великолепными коврами ,

Блестя на солнце, снег лежит;

Прозрачный лес один чернеет ,

И ель сквозь иней зеленеет ,

И речка подо льдом блестит (курсив мой. - 5. И.).

Чудная картина,

Как ты мне родна,

Bejian долина,

Полная луна,

Свет небес высоких,

И блестящий снег,

И саней далеких

Одинокий бег (курсив мой. - #.#.).

Оба пейзажа прекрасны, однако красотой разной. У Пушкина чудесен сам солнечный и спокойный зимний день и его точно зафиксированные реалии: «голубые небеса», блестящие снег и речка, зеленеющая сквозь иней ель и даже оттеняющая ее чернота прочего леса, также исполненного света. Все это подчеркнуто контрастными красками вчерашнего вечера. В прямой параллели с разным состоянием природы находится самочувствие «героев» стихотворения: сначала печальных (ведь и «друг» «красавицы» наверняка разделял ее вечернюю грусть), а затем - бодрых, радостных. Вполне «достоверная» картина оживлена немногими зрительными метафорами («вьюга злилась», «мгла носилась», снег- ковер) и всего одним «живописным» эпитетом («великолепные ковры»), внесенными в картину поэтом, но иллюзию ее «объективности» для читателя не разрушающим. Ведь создатель этого стихотворения и нарисованный им пейзаж все же друг от друга заметно отделены.

Пейзаж Фета начинается с эпитета («чудная картина»), при этом не красочно-цветового, а эмоционально-психологического характера, что сразу же погружает объективные реалии создаваемой картины в душевное состояние поэта, неразрывно сплетая их с ним. В самом деле: во втором стихе видимая поэтом картина названа им «родной», т.е. не просто хорошо знакомой, а родственной его духу и сокровенным ценностям. Их отблеск есть и в слове, относящемся к «долине», - «белая», ибо, определяя так долину, оно тем самым и положительно оценивает ее. Это подтверждает следующая стихотворная строка «Свет небес высоких», уже прямо называющая одно из фундаментальных начал поэтического мира Фета. Наконец, два последних определения стихотворения - «далекие» (к «саням») и «одинокий» (к «бегу») - опять-таки в равной мере и эпитеты, воплощающие вслед за первым сложное психологическое состояние автора стихотворения, в котором предмет лирической медитации творца и он сам взаимно проникли друг в друга настолько, что разделить их невозможно. И если «Зимний вечер» Пушкина - это превосходный лирический пейзаж, то восьмистишие Фета - в той же мере поэзия природы, как и душевный пейзаж самого лирика.

Фет-пейзажист как бы возвращает человеку нового времени, отделенному от природного мира своей искусственной «природой» - цивилизацией, чувство его древнего единства с ним. Таково, например, следующее стихотворение их цикла «Элегии и думы»:

Пойду навстречу к ним знакомою тропою.

Какою нежною, янтарною зарею Сияют небеса, нетленные как рай.

Далеко выгнулся земли померкший край.

Прохлада вечера и дышит и не дышит,

И колос зреющий едва-едва колышет.

Смотря в лицо зари иль вдоль дороги серой...

Какою молодой и безграничной верой Опять душа полна! Как в этой тишине Всем, всем, что жизнь дала, довольная вполне,

Иного уж она не требует удела.

Собака верная у ног моих присела И, ухо чуткое насторожив слегка,

Глядит на медленно ползущего жука.

Иль мне послышалось? - В подобные мгновенья Вдали колеблются и звуки и виденья.

Нет, точно - издали доходит до меня

Нетерпеливый шаг знакомого коня (курсив мой. - В.И.).

Самое развитие этого стихотворения есть процесс погружения лирического героя в жизнь вечерней летней природы и в общем ее благолепии (от янтарной зари и сияющих небес), и в шелесте ближайшей дубовой роши, и в любопытстве собаки, нетерпении коня, даже заботах крохотного жука. Отзываясь на нее всеми органами чувств и фибрами души, в итоге молодеет , исполняясь «безграничной веры», и сам этот герой.

Как отметил Б.Я. Бухштаб, радость, испытываемая человеком от такого ощущения природы, в ранних стихах Фета часто вводится прямым признанием доставляемого им удовольствия: «Любо мне...», «Рад я...», «Мне приятно...», ит.д. Например: «Чаще всего мне приятно скользить по заливу / Так - забываясь / Под звучную меру весла, / Омоченного пеной шипучей, - Да смотреть, много ль отъехал / И много ль осталось, / Да не видать ли зарницы» («Я люблю многое, близкое сердцу...»).

Сущность поэтического открытия природы, свершенного Фетом, в целом можно пояснить вторым катреном из стихотворения «Я тебе ничего не скажу...» и финалом стихотворения «Я жду... Соловьиное эхо...».

Целый день спят ночные цветы ,

Но лишь солнце за рощу зайдет,

Раскрываются тихо листы,

И я слышу, как сердце цветет (курсив мой. - В. //.),

Читаем мы в первом. Здесь начальная - природная - строка «Целый день спят ночные цветы» раскрывает свое подлинное значение лишь после четвертой «Ия слышу, как сердце цветет», где поэт говорит о себе, а четвертая - только в свете начальной. Ведь ночные цветы Фета днем не просто сжимают свои бутоны, они по-человечески спят. Сердце же поэта с заходом солнца не успокаивается или замедляет ритм, как это свойственно людям, а зацветает. Между человеком и цветами возникает своеобразное сращение, в результате которого человеку возвращается исконная естественность , а цветы - одухотворяются.

Я жду... Вот повеяло с юга;

Тепло мне стоять и идти;

Звезда покатилась на запад...

Прости, золотая, прости!,

Так заканчивается стихотворение «Я жду... Соловьиное эхо...». «Опять, - комментирует его Н. Скатов, - природа и человеческая жизнь сопрягаются узами бесконечно многозначных смыс-

лов... <...> Мир природы живет интимной жизнью, а интимная жизнь получает санкцию природного существования».

В больших группах стихов, объединенных названиями «Весна», «Лето», «Осень», «Снега», а также «Вечера и ночи», Фет создал свои поэтические времена года и суток. Как источник красоты они все дороги поэту, но можно говорить об особой приязни их автора к весне и ночи , когда сопряжение человека с природой происходит всего или интенсивнее, или без дневных житейских помех.

Вторым важнейшим «объектом», точнее, общечеловеческим состоянием, которому в течение всей творческой жизни посвящал свое лирическое вдохновение Фет, была любовь. Называя любовь «изящной симпатией, установленной в своей всепобедной привлекательности самою природою в целях сохранения видов», Фет утверждал: она «всегда останется зерном и центром, на который навивается всякая поэтическая нить».

В верности любовной теме Фет - человек своей эпохи ничуть не меньше, чем такие певцы и философы этого чувства, как именовавший любовь «священным пламенем» И. Тургенев или считавший ее источником «всеобщей, неопровержимой истины и блага» И. Гончаров. 10 декабря 1890 года семидесятилетний Фет создаст стихотворный апофеоз любви, как бы продолжающий и «гимны», звучащие в ее честь на страницах гончаровского «Обрыва» (1869), и ее апологию в тургеневской «Песне торжествующей любви» (1881). Вот он:

Еще люблю, еще томлюсь Перед всемирной красотою И ни за что нс отрекусь От ласк, ниспосланных тобою.

Покуда на груди земной Хотя с трудом дышать я буду,

Весь трепет жизни молодой Мне будет внятен отовсюду.

Покорны солнечным лучам,

Так сходят корни в глубь могилы И там у смерти ищут силы Бежать навстречу вешним дням.

Любовь здесь - не столько часть, сколько средоточие той «всемирной красоты», куда входит и красота животворящей («вешней») природы. Отсюда естественное взаимопроникновение в любовных

ситуациях фетовской поэзии начала человеческого с природным. Например, в этом стихотворении:

Жду я, тревогой объят,

Жду тут на самом пути:

Этой тропой через сад Ты обещалась прийти.

Плачась, комар пропоет,

Свалится плавно листок...

Слух , раскрываясь, растет ,

Как полуночный цветок.

Словно струну оборвал,

Жук, налетевши на ель;

Хрипло подругу позвал Тут же у ног коростель.

Тихо под сенью лесной Спят молодые кусты...

Ах, как пахнуло весной..

Это наверное ты! (курсив мой. - В. И.).

Обостренно воспринимая в своем ожидании окружающую его природу, лирический герой стихотворения начинает сам жить, как она. Но это не все. Слово «хрипло» в третьей строфе относится не только к птице, но и к нему, «стоящему здесь, на самом пути, уже, может быть, с перехваченным, пересохшим горлом. И так же органично включенной в мир природы оказывается она... <...> Это не аллегория, не сравнение с весной. Она и есть сама весна, сама природность, в этом мире органически живущая» (Н. Скатов).

Красота как гармония господствует в лирике Фета, навеянной впечатлениями от классических произведений искусства или мифологическими образами античности. Примером первых может служить стихотворение «Венера Милосская» (1857), вторых - «Диана» (1850). Знаменитую греческую статую Афродиты (Венеры), найденную в 1820 году на острове Мелос, Фет увидел в 1856 году в парижском Лувре и тогда же сделал ее прозаическое описание, начинавшееся словами: «Пойдем далее. Нас ожидает высокое эстетическое наслаждение. В конце одной из галерей возникает образ, рядом с которым едва ли что может поставить скульптура». А вот как выглядит она в поэтической интерпретации Фета:

И целомудренно и смело,

До чресл сияя наготой,

Цветет божественное тело Неувядаемой красой.

Под этой сенью прихотливой Слегка приподнятых волос Как много неги горделивой В небесном лике разлилось!

Так, вся дыша пафосской страстью.

Вся млея пеною морской И всепобедной вея властью,

Ты смотришь в вечность пред собой.

О прославленной фетовской «Диане» («Богини девственной округлые черты, / Во всем величии блестящей наготы, / Я видел меж дерев...») превосходно сказал в статье «Г-н - бов и вопрос об искусстве» Ф. Достоевский: «Мы знаем одно стихотворение, которое можно назвать <...> страстным зовом, молением перед совершенством прошедшей красоты и скрытой внутренней тоской по такому же совершенству, которого ищет душа... Это стихотворение называется “Диана”».

Перейдем к особенностям поэтики Фета и его новаторству.

Лирика Фета подчеркнуто антирационалистична , за что Фету порой доставалось не только от противников его поэзии, но и ее пропагандистов. Так, В.П. Боткин, сравнивая Фета с Пушкиным, писал: «Натура Пушкина была в высшей степени многосторонняя, глубоко разработанная нравственными вопросами жизни. Это была не только в высшей степени созерцательная, но и в высшей степени мыслящая натура, которая умела не только уловлять внутренние явления глубокой души своей, но и вдумываться в них. В этом отношении г. Фет кажется пред ним наивным ребенком».

«В деле свободного искусства, - парировал эти упреки Фет, - я мало ценю разум в сравнении с бессознательным инстинктом (вдохновением), пружины которого от нас скрыты». Недоступность чувства сознанию и невыразимость его словом постоянно декларируется Фетом и в стихах: «Но что горит в душе моей, / Тебе сказать я не умею»; «О, если б без слов сказаться душой было можно». Зато ему как никому другому из русских поэтов доступны «сокровеннейшие тайники души человеческой» (А. Дружинин) - область подсознания и «задатки зарождающихся чувств, тревоги получувств <...> и отпрыски прошедших чувств» (Аполлон Григорьев). Предпочитая отвлеченно-логической способности человека («уму ума») «ум сердца», Фет необычайно расширил поэтическую сферу человеческих переживаний, узаконив в качестве ценных и прекрасных и те неуловимые, безотчетные эмоции, которым люди рационального и практического склада обычно не

придают значения. И здесь он вновь - дитя своей эпохи в ее раскрепощающем и обогащающем личность содержании. Человек в поэзии Фета не менее эмоционально текуч, неисчерпаем, чем в прозе Л. Толстого, и столь же незавершим внешними обстоятельствами, как в романах Достоевского.

Иррациональность фетовской лирики, в частности, сказывается в особой склонности поэта не к логическим, а ассоциативным связям между элементами создаваемого предметного образа или фиксируемого переживания. Яркий пример таких связей находим в стихотворении с авторской датой «15 декабря 1890»:

На кресло отваляясь, гляжу на потолок,

Где, на задор воображенью,

Над лампой тихою подвешенный кружок Вертится призрачною тенью.

Зари осенний след в мерцанье этом есть:

Над кровлей, кажется, и садом,

Не в силах улететь и не решаясь сесть,

Грачи кружатся темным стадом...

Нет, то не крыльев шум, то кони у крыльца!

Я слышу трепетные руки...

Как бледность хороша прекрасного лица!

Как шепот горестен разлуки!..

Молчу, потерянный, на дальний путь глядя Из-за темнеющего сада, -

И кружится еще, приюта не найдя,

Грачей встревоженное стадо.

В неразрывное целое здесь объединились кресло , в котором сидит одинокий поэт (лирический герой), лампа под потолком комнаты с абажуром , мерцающий след осенней зари , кровля дома и опустевший сад со стаей граней над ним, кони у крыльца и приехавшая на них, чтобы тут же покинуть поэта, возлюбленная с трепетными руками и бледным , но оттого еще более прекрасным для него лицом , наконец, ее дальний путь, из которого, очевидно, не будет возврата, как не будет и душевного приюта (уюта ) навсегда разлученному с ней поэту. Однако целое это создалось связями не причинно-следственными или индуктивно-дедуктивными, а тем прихотливо-алогичным саморазвитием, что вообще отличает душевную жизнь человека. Ведь все названные, на первый взгляд несовместимые друг с другом, «предметы» этого стихотворения - в действительности метафоры тех обертонов чувства, самое течение

которого ими же и передано. Чувство же это - глубокая печаль о невозвратном (не исключено, что краткое явление поэту его возлюбленной здесь всего лишь его видение), но печаль, как в пушкинском «На холмах Грузии лежит очная мгла...», гармонизированная (именно - элегическая), следовательно, читателя не подавляющая, а обогащающая.

Антирационалистическая тенденция фетовской поэзии компенсировалась и таким ее новаторским завоеванием, как разнообразная музыкальность. «Поделись живыми снами, / Говори душе моей; / Что не выскажешь словами - / Звуком на душу навей», - формулирует Фет этот принцип своей поэтики, поясняя в другом месте: «Пение <...>, упраздняя первобытный центр тяжести, состоящий в передаче мысли, создает новый центр для передачи чувства». И еще: «Ища воссоздать гармоническую правду, душа художника сама приходит в соответствующий музыкальный строй. Нет музыкального настроения, нет художественного произведения». И в другом месте: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. <...> Эпическое пою , которое так злоупотребляли искусственные писатели XVIII века, исполнено глубокого значения. Когда возбужденная, переполненная глубокими впечатлениями душа ищет высказаться и обычное человеческое слово коснеет, она невольно прибегает к языку богов и поет. В подобном случае не только сам акт пения, но и самый его строй рифм не зависит от произвола художника, а является в силу необходимости».

«Стихотворение, - писал Фет великому князю К.К. Романову, - подобно птице, пленяет или задушевным пением, или блестящим хвостом <...> сравнения». В стихе для Фета особенно ценно то, что близко средствам музыкального воздействия: эвфония (благозвучие), ритмика, мелодия («Мелодиями» Фет назвал один из самых больших циклов своих стихотворений). Внушительный ряд фетовских стихов ориентирован на романс, и тот же читатель, которому стихи поэта казались «непонятными», мог распевать их в качестве романсов. На музыку русских композиторов были положены стихотворения «На заре ты ее не буди...»; «Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...»; «Вчера, увенчана душистыми цветами...»; «Я говорил при расставаньи...»; «Как нежишь ты, серебряная ночь...»; «Я тебе ничего не скажу...»; «Я пришел к тебе с приветом...»; «Только станет смеркаться немножко...» и др.

Интересно наблюдение А. Ауэра над метрическим новаторством Фета. Фет «извлек из силлабо-тонической системы все ее ритмические потенциалы, совершенствуя все ее метрические

формы. Это совершенствование совершилось за счет поразительной согласованности метра и поэтического синтаксиса, когда почти каждая стопа имеет свой синтаксический аналог. В результате возникает особая, именно фетовская музыкальность, когда музыка, порожденная поэтическим словом, обретает способность жить вне этого слова. Отсюда и определение этого стиля Фета как “напевного стиля” (Б. Эйхенбаум)».

Но мелодичностью и напевностью музыкальность Фета все же не исчерпывается. П.И. Чайковскому Фет напоминал великого симфониста Бетховена. «Подобно Бетховену, - писал композитор о Фете, - ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, скорее поэт- музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом». «Чайковский, - отвечал на это сам поэт, - тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я входил, насколько хватало моих сил. Поэтому в истинных художественных произведениях я под содержанием разумею не нравоучение, наставление или вывод, а производимое ими впечатление» (курсив мой. - В.Н.).

Исключавший из своей поэзии утилитарные и корыстные интересы практических, в особенности социально-политических отношений, Фет в остальном не только не чужд жизненной конкретики, но закономерно прослыл и поэтом мгновения. «Он, - констатировал, впрочем, не без доли сожаления, критик Н.Н. Страхов, - уловляет только один момент чувства или страсти <...>, каждая песня Фета относится к одной точке бытия». Сам Фет с полным основанием считал эту свою способность тем более ценной, что она, по его убеждению, дана только поэту. Говоря в стихотворении «Как беден наш язык!..» о невозможности передать мыслью «Что буйствует в груди прозрачною волною», он продолжает:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук Хватает па лету и закрепляет вдруг И темный бред души, и трав неясный запах ;

Так, для безбрежного покинув скудный дол,

Летит за облака Юпитера орел,

Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах (курсив мой. - В.И.).

Как каждое подлинно художественное явление, лирика Фета - всегда итог обобщения жизненных впечатлений поэта, насколько бы мимолетны, фрагментарны или в своем реальном источнике

заурядны (прозаичны, одномерны) они ни были. Среди прочих есть в поэзии Фета и те способы творческой генерализации, к которым он прибегал особенно охотно.

Таково «погружение» какого-то объективно частного и конечного «предмета», возбудившего эмоциональную реакцию поэта, в пределы его целостного поэтического мира. А он у Фета едва ли не бесконечнее даже тургеневского, так как, нередко минуя границы природы, пространственно расширяется клуне, солнцу и особенно любимым Фетом звездам («звездным вестником» назовет его в одноименной статье К. Бальмонт). Так происходит в уже знакомом нам стихотворении «Чудная картина...». Помните его белую от снега равнину и одиноко бегущие сани на ней? Они оживляют создаваемый поэтический пейзаж, но сами по себе грозят ему узостью и случайностью. Но, оказавшись в космическом контексте высоких и светлых (от полной луны) небес, напротив, превращаются в выразительную метонимию всего сотворенного образа, общий смысл которого в единстве состояния человека и мироздания.

Сходный обобщающий прием находим в стихотворении «Узник»: «Густая крапива / Шумит под окном, / Зеленая ива / Повисла шатром. // Веселые лодки / В дали голубой; / Железо решетки / Визжит под пилой. // Бывалое горе / Уснуло в груди, / Свобода и море / Горят впереди. // Прибавилось духа, / Затихла тоска, / И слушает ухо, / И пилит рука». Здесь объекты обособленные и однозначные (крапива, ива, железная решетка, пила) совмещаются с явлениями семантически и ассоциативно неограниченными (даль, море, свобода), рождая настроение-устремление одновременно и реально-земное и возвышенно-идеальное.

Дополнительные общие смыслы многие стихотворения Фета приобретают в итоге их циклизации , когда воплощенные в них лирические состояния, «природные» или душевные, обогащаются для читателя сходными мотивами стихов соседних и всей тематической группы. Кроме названных ранее циклов, посвященных временам года и главным периодам суток, Фет группировал свои стихи по следующим темам и жанрам: «К Офелии», «Подражание восточному», «Элегии и думы», «Гадания», «Баллады», «Море», «Антологические стихотворения» и уже упомянутые «Мелодии».

В целях художественной генерализации не пренебрегает Фет и мифологическими образами (сравнениями и метафорами), хотя этот традиционный поэтизирующий арсенал в 1840-1850-е годы был в русской литературе уже архаизмом.

Активно использует Фет и обобщающую возможность воспоминания. Так, большинство стихотворений, навеянных отношениями поэта с Марией Лазич и ее трагической судьбой, представляют собой не фиксацию радостей и печалей, синхронных самому любовному роману, а их позднейшее воспроизведение уже со знанием горестного для обоих итога. В этих случаях Фет вновь сближается с И. Тургеневым как автором его повестей 1850-х годов, также построенных как «мемуары» их героев-рассказчиков о событиях их молодости.

Как уже говорилось, почти все стихотворения Фета, вызванные любовью к Лазич и памятью о ней, - подлинные лирические шедевры. К сожалению, убедительная их атрибуция и датировка полностью не осуществлена большей частью по причинам объективного характера. Здесь мы назовем поэтому лишь наиболее, на наш взгляд, очевидные.

Это стихотворения «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...»; «Какое счастье: ночь и мы одни!..»; «Расстались мы, ты странствуешь далече...»; «Молчали листья, звезды рдели...»; «Вчера я шел по зале освещенной...»; «Старые письма»; вторая строфа стихотворения «Измучен жизнью, коварством надежды...» («В тиши и мраке таинственной ночи...»); «В душе, измученной годами...»; «Томительно-призывно и напрасно...»; «Ты отстрадала, я еще страдаю...»; «Alter ego»; «Страницы милые опять персты раскрыли...»; «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...»; «Кровью сердца пишу я к тебе эти строки...»; «Нет, я не изменил. До старости глубокой...»; «Светил нам день, будя огонь в крови...»; «Прости! Во мгле воспоминанья...»; «Руку бы снова твою мне хотелось пожать...»; «Долго снились мне вопли рыданий твоих...»; «На качелях».

Кратко коснемся вопроса о поэтической эволюции Фета.

В декабре 1890 года Я. Полонский писал своему давнему другу и соратнику: «Ты человек во сто крат более цельный, чем я. Ни про кого нельзя сказать, что можно сказать про тебя: сразу ты был отлит в известную форму, никто тебя не чеканил, и никакие веяния времени не были в силах покачнуть тебя». «Еще одна интересная черта, - свидетельствовал о Фете и его двоюродный племянник В.Н. Семенкович, - Фет никогда не менялся. Фет оставался по своим убеждениям и по своей жизни таким же и в старости, каким был в молодости».

Эстетическая позиция Фета, действительно, никакой эволюции не претерпела. В течение всего полувека своего творчества он

оставался неколебимым приверженцем свободы вдохновения и «свободной поэзии». Но нельзя согласиться с мнением, высказанным еще одним современником Фета - поэтом Д.Н. Цертелевым: «Несмотря на все перемены во внешней обстановке, его (Фета. - В.Н.) внутренний мир оставался все тем же».

Да, по крайней мере до середины 1850-х годов Фет не только казался человеком «ненадломленным» (Н. Некрасов), исполненным «безмятежности» (М. Салтыков-Щедрин), но в целом и оправдывал это впечатление своими стихами , которые, по словам того же Некрасова, распевал, «как птица». Однако известная гармоничность молодого Фета-художника выгодно для нее оттенялась именно душевным надломом, публично признаваемым в себе и Н. Некрасовым (например, в покаянном и перед матерью собственной и перед «родиной-матерью» «Рыцаре на час», 1862) и И. Тургеневым, не случайно назвавшим даже своего Евгения Базарова человеком «самоломанным».

Что касается стихотворений Фета, созданных в десятилетия последующие, то их гармония все чаще искушается диссонансом и нарастающим драматизмом. Внутренний мир поэта в свой черед проникается глубокой грустью, порой сомнением в осмысленности самого человеческого бытия. Так, основная часть стихотворения 1864 года «Жизнь пронеслась без явного следа...» («Душа рвалась - кто скажет мне куда? / С какой заранее избранной целью? / Но все мечты, все буйство первых дней / С их радостью - все тише, все ясней / К последнему подходят новоселью») своим настроением почти не отличается от исповедальной тургеневской повести «Довольно» (1865), отмеченной безнадежным пессимизмом. Сходно жизневосприятие и в фетовском «Никогда» (январь 1879). Умерший и похороненный поэт проснулся в гробу и, «сотлевшую раздвинув домовину», вышел на заснеженную, но безжизненную землю, поняв: планета давно «остыла и вымерла». И он восклицает:

Куда идти, где некого обнять,

Там, где в пространстве затерялось время?

Вернись же, смерть, поторопись принять Последней жизни роковое бремя.

А ты, застывший труп земли, лети,

Неся мой труп по вечному пути!

До трагедийных нот драматизм доходит в вышеназванных стихах Фета о Марии Лазич и ее судьбе. Мотив «Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить» («Alter ego») здесь перемежается с незатухающим

чувством вины лирического героя перед возлюбленной, горького раскаяния и покаяния перед нею (в стихотворениях «Старые письма», «Ты отстрадала, я еще страдаю...», «Страницы милые опять персты раскрыли...»), наконец, настоящей самоказни, когда герой именует себя «несчастным палачом» девушки.

В заключение перечислил! ряд общих тем, лейтмотивов и поэтических антиномий, которые роднят поэзию Фета как с творчеством И. Тургенева, Ф. Тютчева, Л. Толстого, так и с обшей онтологической проблематикой русской литературы 1840- 1860-х годов. Это поиск гармонии с природно-космическим миром и основ для примирения без утраты личностной свободы с реальной общественной действительностью, это жажда неизбывного счастья как прежде всего крылатой любви , это мотив единения временного и вечного , это антиномия дня и ночи. Это мотив смерти и сопряженное с ним сознание загадочности человеческого назначения на Земле и во Вселенной.

В лирике Фета немало перекличек и реминисценций из произведений Тургенева, Тютчева, Л. Толстого. В свою очередь и эти художники многим обязаны фетовской поэзии. С наступлением «серебряного века» русской литературы поэтическое наследие Фета переживет настоящий ренессанс, в частности как один из стимуляторов поэтического мира Александра Блока. Слова «Там человек сгорел» из фетовского стихотворения «Когда читала ты мучительные строки...» Блок поставит эпиграфом к своему восьмистишию 1910 года, воспроизводящему противоречие, так же неминуемо встающее перед каждым художником, как оно встало перед Фетом. Вот это восьмистишие:

Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим,

И об игре трагических страстей Повествовать сше нс жившим.

И, вглядываясь в свой ночной кошмар,

Строй находить в нестройном вихре чувства ,

Чтобы по бледным заревам искусства

Узнали жизни гибельный пожар (курсив мой. - В.Н.).

Божедомова Дарья

В своей работе я попыталась доказать, что художественные образы в лирике А. Фета непохожи,

попыталась проанализировать стихотворения Афанасия Афанасьевича.

музыкальность, драматичность, одухотворённость.

цельность, гармонию.

меньшую роль.

" образ её образ по-новому, чтобы через неё ближе узнать подлинную людскую сущность.

присущая ему яркость заставляет навсегда полюбить этого поэта.

Скачать:

Предварительный просмотр:

Тезисы к докладу «Особенности художественных образов в
лирике А. А. Фета».

1. Почему свой выбор я остановила именно на А. А. Фете? Чем явился для меня этот писатель?
2. Необычные, яркие художественные образы, делают Фета единственным в своём роде,

Не имеющим равного по мастерству. Уважение, восхищение в его адрес выражает А. К. Толстов.
3. Простая и изящная, радостная и светлая, чистая поэзия делает Афанасия Фета чуточку
ближе к «идеальному солнцу».

4. Фет как певец, писатель, художник русской природы. Композиторы находили черты
музыкальности, что делало стихи наиболее привлекательными. Это стало поводу к написанию
прекрасных романсов. А всё потому, что свобода фантазии, мысли, чувств подарили поэту
главную возможность - затрагивать струны человеческих душ.

5.Стих как кладезь впечатлений, эмоций, но в то же время тихий и спокойный. Позволяет
оживать, придаёт ему необычайную эмоциональность богатство красок, гармония и игра
звуков.

6. Самая открытая, откровенная страница поэзии. Трагическая история любви легла большим
светлым пятном, придало произведениям горестную окраску, а читателям возможность
поразмыслить над собственной жизнью, расставить приоритеты, задуматься о человеческих
ценностях.

7. Между строк стихотворения «Учись у них - у дуба, у берёзы... ». Тесная связь с жизненной
трагедией, одиночеством. Почему произведение актуально и сейчас?

8.Воспевание красоты, изящества заключаются в простоте. Доказательство на примере
стихотворения «Это утро, радость эта... » и «Здравствуй! Тысячу раз привет тебе, ночь... ».
9. Ещё одна привлекающая черта - «фетовский почерк», дерзость, свобода слова.
Непокорность поэта, творчество вопреки недовольству критиков и законам грамматики
делают Фета новатором. Доказать это можно на примере одного из стихотворений под
названием «Певице».

10.Подведение итогов работы, выведение главной мысли - художественные образы являются
основой всей лирики поэта, а настоящее искусство нетленно!

Аннотация.

В своей работе я попыталась доказать, что художественные образы в лирике А. Фета непохожи,
уникальны, индивидуальны. Для этого использовала критическую литературу, биографию поэта,
попыталась проанализировать стихотворения Афанасия Афанасьевича.

Пришла к выводу: основными составляющими его творчества являются лиричность,
музыкальность, драматичность, одухотворённость.

Образ природы выступает в качестве связующего звена между внутренним и внешним миром. С
его помощью стихи стали не просто набором удачных рифм, красивых фраз, а именно
отражением всего того, чем когда-то жил поэт. Уходя с головой, отгораживаясь от реальной
жизни, в них он находил всё то, что так долго не мог найти в реальной жизни - красоту, свободу,
цельность, гармонию.

По способу выражения собственных мыслей Фета можно считать не просто поэтом, а поэтом -
художником, поэтом-музыкантом. То, что выражается без труда словами, старается преподать в
более выгодном свете, отходя от поставленных рамок, обращаясь к другим видам искусства.
Причиной же драматичности в творчестве стала трагическая любовь самого поэта. Она надолго
запомнилась, запала в душу, постепенно, до конца жизни, строчка, за строчкой выливаясь на
бумагу. Кроме того, двойственность, противоречивость, а порой, и дерзость поэта сыграла не
меньшую роль.

Природа в понимании Фета - живой организм. Парадокс: стоило очеловечить природу, создать
" образ её образ по-новому, чтобы через неё ближе узнать подлинную людскую сущность.

Из всего полученного получаем вывод, что индивидуальное творчество индивидуально во всём,
присущая ему яркость заставляет навсегда полюбить этого поэта.

Особенности художественных образов в творчестве А. А. Фета.

Почему именно А. А. Фет, а не кто-либо другой? Чем так привлекательно и особенно его
творчество? Попытаемся ответить на этот вопрос, докопаться до сути, познакомившись и
проникнувшись его произведениями.

Перед нами отзыв, принадлежащий современнику Афанасия Афанасьевича Фета, драматургу,
прозаику, лирику Алексею Константиновичу Толстому: « ... Я, наконец, познакомился с его книгой
- там есть стихотворения, где пахнет душистым горошком и клевером, где запах переходит в цвет
перламутра, в сияние светляка, а лунный свет или луч утренней зари переливаются в звук. Фет-
поэт единственный в своём роде, не имеющий равного себе ни в одной литературе... » 1. И
действительно, я увидела необычность художественных образов в творчестве А. А. Фета. Очень, динамичные и в то же время застывшие во времени. Сразу начинаю сравнивать стихи поэта с
картинами таких художников, как И. Левитан, А. Куинджи.

Стихи А. Фета - это чистая поэзия, в том смысле, что там нет ни капельки прозы. Обыкновенно
он не воспевал жарких чувств, отчаяния, восторга, высоких мыслей, нет, он писал о самом простом
- О картинах природы, о дожде, о снеге, о море, о горах, о лесе, о звездах, о самых простых
движениях души, даже о минутных впечатлениях. Его поэзия радостна и светла, ей присуще
чувство света и покоя. Даже о своей загубленной любви он пишет светло и спокойно, хотя его
чувство глубоко и свежо, как в первые минуты. До конца жизни Фету не изменила радость, которой
проникнуты почти все его стихи. Иным современника Фета казалось, что поэт витает в облаках,
оторван от жизни и лирика его надуманна. У фетовской музы «идеальное солнце» - это выражение
Я. П. Полонского, поэта, близко знавшего Фета, его многолетнего друга. Поэт постоянно
напоминал, что придерживается изречения из «Фауста» Гёте:

Старайся почерпать из жизни то людской!
Все ей живут, не всем она известна;

А где ни глянь, повсюду интересна.

Красота, естественность, искренность его поэзии доходят до полного совершенства, стих его

изумительно выразителен, образен, музыкален. Недаром к его поэзии обращались и Чайковский, и
Римский-Корсаков, и Балакирев, и Рахманинов, и другие композиторы. Пётр Ильич Чайковский,
часто обращавшийся к фетовской лирике, в одном из своих писем так объявил её неизменную
притягательность для композиторов: « ... Ему дана власть затрагивать... струны нашей души,
которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не
просто поэт, скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются
выражению словом» 1.

На стихи Фета было написано множество романсов, которые быстро завоевали широкую
известность. Фета можно назвать певцом русской природы. Приближение весны и осеннее
увядание, душистая летняя ночь и морозный день, раскинувшееся без конца и без края ржаное поле

и густой тенистый лес обо всем этом пишет он в своих стихах. Природа у Фета всегда спокойная,
притихшая, словно замерзшая. И в то же время она удивительно богата звуками и красками, живет
своей жизнью, скрытой от невнимательного глаза. Обычно А. Фет в своих стихах останавливается
на одной фигуре, на одном повороте чувств, и в то же время его поэзию

никак нельзя назвать однообразной, наоборот, - она поражает разнообразием и множеством тем.
Особая прелесть его стихов помимо содержания именно в характере настроений поэзии. Муза Фета
легка, воздушна, в ней будто нет ничего земного, хотя говорит она нам именно о земном. В его
поэзии почти нет действия, каждый его стих - это целый род впечатлений, мыслей, радостей и
печалей. Взять хотя бы такие из них, как "Луч твой, летящий далеко... ", "Недвижные очи, безумные
очи... ", "Солнце луч промеж лип... ", "Тебе в молчании я простираю руку... ". И эта музыкальность -
особенность лирики Фета.

Любовная лирика Фета - самая откровенная страница его поэзии. Сердце поэта открыто, он не
щадит его, и этот драматизм его стихов буквально потрясает, не смотря на то, что, как правило,
кончаются они светло, мажорно.

В годы военной службы Афанасий Фет пережил трагическую любовь, которая повлияла на все
его творчество. Это была любовь к Марии Лазич, поклоннице его поэзии, девушке весьма
талантливой и образованной. Она тоже полюбила его, но они оба были бедны, и А. Фет по этой
причине не решился соединить свою судьбу с любимой девушкой. Влюблённые расстались. Лазич
вскоре трагически погибла, но её образ на всю жизнь вошёл в любовные стихи Фета, придав им

горестную окраску.

Учись у них - у дуба, у берёзы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слёзы,
И треснула, сжимаяся, кора.

Всё злей метель и с каждою минутой
Сердито рвёт последние листы,

И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!

Но верь весне. Её промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.

Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.

Между строк этого стихотворения ясно виден облик самого автора, а значит произведение
тесно связано с событиями жизни самого А. А. Фета. В них об обидах судьбы и жгучей муке
сердца, о томительных и скучных годах, о рыдающих звуках музыки. Откуда эти загадочно -
печальные образы? Не из времён ли, связанных с Марией Лазич? Но в данном случае это не просто
выражение собственных чувств, а осознанный разговор, обращение к читателю, опираясь, как
обычно, на образ природы. Первое, на что обращаем внимание - олицетворение. Несложно
догадаться, кто в жизни явился дубом, а кто берёзой... Но потому произведение и сейчас
актуально, ведь эти образы можно примерить и на себя. Затем россыпью ярких самоцветов
появляются метафоры: холод хватает за сердце; они стоят, молчат; промчится гений; переболит
душа. Цветовую гамму составляют два ярких пятна, светлые герои, мрачные тона - сама
общественность, обстоятельства, ситуация, судьба. Но история создания «Учись у них - у дуба, у
берёзы... » не исчерпывается одним жизненным фактом. Как всякое истинное произведение
искусства, оно таит в себе заманчивую глубину и потому нетленно.

Поэт воспевал красоту там, где видел ее, а находил он ее повсюду. Он был художником с
исключительно развитым чувством красоты, наверное, потому так прекрасны в его стихах картины
природы, которую он брал такой, какая она есть, не допуская никаких украшений
действительности. В его стихах зримо проглядывает пейзаж средней полосы Росси. Во всех
описаниях природы А. Фет безукоризненно верен ее мельчайшим черточкам, опенкам,
настроениям. Именно благодаря этому поэт и создал изумительные произведения, вот уже столько
лет поражающие нас психологической точностью, филигранной точностью. К числу их
принадлежат такие поэтические шедевры, как "Шепот, робкое дыхание... ", "Я пришел к тебе с
приветом... ", "На заре ты ее не буди... ", "Заря прощается с землей... ".

Это утро, радость эта,
Эта мощь и дня и света,
Этот синий свод,

Этот крик и вереницы,
Эти стаи, эти птицы,
Этот говор вод,

Эти ивы и берёзы,

Эти капли - эти слёзы,
Этот пух - не лист,
Эти горы, эти долы,
Эти мошки, эти пчёлы,
Этот зык и свист,

Эти зори без затменья,
Эти вздох ночной селенья,
Эта ночь без сна,

Эта мгла и жар постели,
Эта дробь и эти трели,
Это всё - весна.

1881

Именно в этом стихотворении проявляется небывалое мастерство поэта в описании
природы. Если раньше в её описании царило обобщение, то в поэзии Фета она изображена
детально. Но не только это необычно, а то, что всё это одна фраза (будто бы произносимая
м имолётно, на одном дыхании), а все её части - назывные предложения. Фет с их помощью

смог передать то, что неуловимо, невыразимо ничем, кроме ощущения: он описал нам весну.
Также понять смысл произведения помогает стилистическая фигура анафора, многократное
повторение указательного местоимения «это». Стихотворение полно движения, картины,
мгновенно вспыхивая и угасая, сменяют друг друга, льются одним потоком, беспрерывным
бурлящим ручьём. Мгновение в этом стихотворении - это именно мгновение, в полном его
понимании. Они живут единым днём, но ценность этой мимолётности вечна. И снова встречаем
олицетворения: эти капли - эти слёзы; этот пух - не лист. У всех предметов появляются
совершенно несвойственные им первоначально качества: мощь дня и света; говор вод; вздох
ночной селенья; жар постели. Произведение отличается простотой и лёгкостью. Картины
быстро сменяют друг друга, оставляя в сознании свои следы, которые затем и собираются в
цельный образ - весну. Мы, не задумываясь, можем сказать, что более выразительно, ярко и
насыщенно, чем Фет, природу не изображал никто. Лирический талант поэта в том, что он умеет
открыть сокровеннейшие тайники души человека, умеет ловить неуловимое, давать образ тому,
что ранее было ничем иным, как смутным, незаметным ощущением. Но А. А. Фет смог сделать
не только это, но и передать галерею образов самому читателю.

Здравствуй! тысячу раз привет тебе, ночь!
Опять и опять я люблю тебя,

Тихая, тёплая,

Серебром окаймлённая!

Робко, свечу потушив, подхожу я к окну...
Меня не видать, зато сам я всё вижу...
Дождусь, непременно дождусь:

Калитка вздрогнет, растворяясь,

Цветы, закачавшись, сильнее запахнут, и долго,
Долго при месяце будет мелькать покрывало.

1842

Даже при отсутствии всякой рифмы, «Здравствуй! тысячу раз привет тебе, ночь... » нисколько
не страдает. Основная задача, донесение скрытого смысла, сути стихотворения, выполнена.
Через него Фет не пытается чему-то учить нас, а просто выражает своё минутное настроение.
Автор ищет покой, в каждом движении, шорохе, звуке еле уловимая робость, но вместе с тем
лёгкость и грация. Я полностью понимаю его. Не всем дано разделить всю прелесть ночного
времени суток, а уж заставить посмотреть на это своими глазами, как делает это Фет, кажется,
практически невозможно. Опять же за помощью Афанасий Афанасьевич обращается к
олицетворениям. В его понимании ночь - образ истинной женщины, нежной, тёплой, тихой,
глубокой, ласковой, прекрасной. Обращается к ней с должным уважением и восхищением.
Больше внимания уделяет автор не так созданию звукового момента, преобладающей тишине, и
цветовой гамме, как передаче душистых луговых запахов, пряных ароматов, именно они
располагают к спокойствию, делают течение времени неторопливым и размеренным.
Метафоры: калитка вздрогнет; мелькает покрывало.

«Трепет жизни» - вот то, что Фет умел улавливать один из немногих". Духовное богатство -
блеск ума, силу чувства, свежесть восприятия, - вот единственное, что было страшно терять
Фету в этом мире.

Многие современники не только не принимали, но и не понимали стихов Фета. Среди читателей
и даже почитателей его редко находился человек, который принимал его поэзию безоговорочно.
Причиной непонимания, неприятия чаще всего послужила сама поэтическая манера, фетовский
«почерк». Вот ещё одна, привлекающая в его лирике, черта. Критики недоумевали и
раздражались, когда встречали в его стихах такие выражения, как «Вышла жаба на дорогу»,
«Можно ль тужить и не жить нам в обаянии», «Теснее и ближе сюда раскрой ненаглядное око!».
Но более всего удивляли словосочетания Фета, в которых природа очеловечивалась дотоле
неслыханно: «травы в рыдании>, «овдовевшая лазурь», « ... лес проснулся, Весь проснулся,
веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся... ». Он был новатором и по-своему раскрепощал
слово, позволяя ему вступать в соединения. Вопреки, казалось, не только здравому смыслу, но и
законам грамматики. «Откуда у этого добродушного толстого офицера, - писал Толстой,-
берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?»2 Раскрепощённость
слова в творчестве Фета выражалась не только в вольных сочетаниях, но и в том, что оно
тяготело к музыке и живописи. П. И. Чайковский, например, писал: « ... Фет в лучшие минуты
свои выходит из пределов, указанных поэзией, и смело делает шаг в нашу область... Его часто
не понимают, а есть даже и такие господа, которые

смеются над ним или находят, что стихотворения, вроде «Уноси моё сердце в звенящую даль» ...
есть бессмыслица» 2.

Уноси моё сердце в звенящую даль,
Где как месяц за рощей печаль;

В этих звуках на жаркие слёзы твои
Кротко светит улыбка любви.

О дитя! Как легко средь незримых зыбей

Доверяться мне песне твоей:

Выше, выше плыву серебристым путём,
Будто шаткая тень за крылом

И откуда-то вдруг, я понять не могу,
Грянет звонкий прилив жемчугу.
Уноси ж моё сердце в звенящую даль,
Где кротка, как улыбка, печаль,

И всё выше помчусь серебристым путём
Я, как шаткая тень, за крылом.

Нелегко было быть первым читателем этого стихотворения сразу принять его.

Ну, откуда в звуках могут быть «жаркие слёзы»? И почему на них «кротко светит улыбка
любви»? И что за «незримые зыби»? Причём тут «шаткая тень за крылом»? Но стихотворение
действительно создавало удивительный музыкальный эффект. Покорённые звуки многоголосой
стайкой вспархивают с каждой строки этого стихотворения. Слышится то отдалённое эхо рояля,
то чистая россыпь скрипки, то вздох виолончели. Музыкальный поток подобен «звонкому
приливу жемчугу». Когда эти звуки замолкают, то мелодию по-своему продолжает хор
природы. Настоящий кладезь метафор: улыбка светит; плыву серебристым путём; замирает
голос, горя; грянет прилив. Богато эпитетами: звенящая даль; жаркие слёзы; незримые зыби;
серебристый путь; звонкий прилив; кротка печаль; шаткая тень. Сравнения: где как месяц за
рощей печаль; я будто тень за крылом; твой голос, словно за морем ночью заря.

Проанализировав стихи и биографию А. А. Фета, я заметила некоторую странность,
двойственность восприятия мира поэтом. С одной стороны, он трезво смотрит на реальную
жизнь, дорожит каждым мгновеньем (это, вероятно, от того, что он строгий помещик, далеко не
романтик), с другой стороны поэзия его хрупкая тонкая материя, доступная не каждому
читателю. Может быть, его близкие друзья были правы, говоря, что по его стихам невозможно
понять его биографию в отличие от других поэтов. Сразу вспоминаю стихи А. Пушкина, М.
Лермонтова, где чётко отражены жизненные ситуации. Но я сделала вывод, что по творчеству
А. А. Фета можно судить о его отношении к женщине, родной природе. Используемые им
художественные образы делают его творчество индивидуальным, особенным,
одухотворёнными, драматичным. Естественность - главное, что определяет весь строй его
художественной системы.

Время безоговорочно подтвердило ценность поэзии А. А. Фета, показало, что она нужна нам,
людям ХХI века. Сияние его стихов широко разлилось по небу русской лирики. А отзвуки
дивной музыки между строк ещё долго будут носиться под её высокими сводами 1

Список литературы.

1) Н. П. Сухова. Соловьиное эхо. Повесть о жизни и творчестве А. А. Фета.
2) Н. Скатов. Русские поэты Фёдор Тютчев, Афанасий Фет.

Анализ новаторства поэзии Фета стоит начать с выявления особенностей его поэтического мироощущения. При сходстве поэзии Фета с романтической лирикой начала века (преобладание эмоциональной стихии нал рациональной, стремление выразить «невыразимое», устремлённость к идеалу и т. д.) есть принципиальное различие. Если для романтической традиции важнейшим является понятие двойственности, разлада, дисгармонии (мечты и реальности, человека и природы, любящего и любимой и т. д.), то для поэзии Фета основополагающее понятие — единство, слияние, гармония.

Анализ стихотворения «Ещё майская ночь » убеждает, что человек предстаёт у Фета центром вселенной, любимцем и избранником природы, для которого всё в ней радостно трепещет и блистает красотой. Благодарная песня в ответ — всё, чего ждёт природа от поэта. Для Фета природа не сфинкс и не равнодушная богиня с металлическим голосом. Ему не надо уверять себя самого, что в ней «есть душа... свобода... любовь и язык». Фет ежеминутно слышит этот голос в тревожной песне соловья, видит эту душу в кротком взгляде звёзд, чувствует эту любовь в застенчивом трепете берёзовой листвы. Природа для Фета жива и одухотворена. Но и сам поэт предельно открыт всем природным стихиям. Его душа как совершенный музыкальный инструмент, настроенный в лад с гармонией вселенной. Поэт буквально пронизан этими токами, колыханьями, звуками.

Такое же единство свойственно любящим. Их могут разделять невысказанные слова, годы разлуки, даже смерть, но слияние душ не знает предела и препятствий. За людей говорит благовонная ночь, огонь камина, кленовый лист, рыдающие звуки рояля.

Именно в этой особенности мироощущения Фета ключ к его поэтике. Отсюда кажущаяся «замкнутость» поэта на самом себе, его внимательность к тончайшим переливам собственных переживаний. Отсюда нежелание высказываться полными синтаксическими конструкциями, развивать последовательно мысль, «объяснять». Эмоциональный резонанс — вот то действие, к которому стремится поэт и которому подчинены (которым обусловлены) все конкретные приёмы его лирики. Так, например, обратившись к стихотворению «Это утро, радость эта... », мы можем выявить некоторые особенности его формы:

Простота композиции: без всякого вступления нанизываются признаки, перечисляются приметы и последняя строка подводит итог: «Это всё — весна».

Единообразие повторяющихся синтаксических конструкций (сочетаний указательного местоимения этот всё с новыми существительными) и на фоне их повторяемости, задающей быстрый, летучий ритм стихотворения, интонационно выделяются строки, где единообразие нарушено каждый раз по-другому (то определением: «этот синий свод», то дополнением: «этот говор вод», то особым знаком, придающим другой смысл строке: «эти капли — эти слёзы» (вместо перечисления — пояснение с оттенком противопоставления), то отрицательным оборотом «этот пух — не лист»). Так достигается ощущение разнообразия в единстве, движения в статичном на первый взгляд образе.

Безглагольность поэтической речи — излюбленный приём Фета, нарушающего привычные представления о возможностях языка.

Ещё один его любимый приём — смешение ритмов, разнообразие строфики. В данном случае общий хореический рисунок разнообразится довольно сложным строением каждой строфы, в которой четырёхстопные попарно зарифмованные строки перебиваются укороченными 3-й и 6-й строками, рифмующимися между собой, причём в 1—2-м и 4—5-м стихах рифма женская, а в 3—6-м — мужская.

Динамика заключена и в движении лирического сюжета от утра к свету дня, к вечерней заре и ночной мгле с соловьиными трелями.

В веренице весенних примет образы природы (стаи, ивы, берёзы, мошки, пчёлы) и обозначения человеческих состояний (радость, слёзы) перемешаны, даны в едином потоке.

Так же парадоксально смешаны просто названия предметов, явлений, самих по себе не связанных именно с весенним временем (ивы, берёзы, горы, долы), и метафоры, олицетворения (мощь света, говор вод, капли — слёзы), изображающие черты весны. Благодаря этому создаётся ощущение, что горы и долы заново возникли, только что родились вместе с весной.

Недоговорённость, непроявленность образов (этот зык и свист, этот вздох ночной селенья, эта мгла и жар постели), допускающих многозначные истолкования.

В итоге все особенности стихотворения подчинены одной цели: создать неповторимое чувство весенней захлёбывающейся радости, оглушённости звуками, переполненности неясными, но могучими чувствами. Ещё раз отметим, что Фет далёк от тщательного воссоздания весенних картин. Мгновенность впечатления передаётся распадением законченного (оформленного) образа на живописные детали (ивы — берёзы — капли — слёзы — пух — лист). Если попробовать «восстановить» законченность образа в «академической манере», получится что-то вроде «на листьях ив и берёз, нежных, как зелёный пух, блестят капли, похожие на слёзы». После импрессионистических мазков Фета подобный образ кажется старомодно тяжеловесным и слишком рационалистичным. Конечно, лирика Фета не сводится к этим воздушным видениям, невесомым образам. В ней есть и воплощение вполне реального житейского опыта, и раздумья о человеческой судьбе, и конкретные приметы времени. Однако именно поэзия неуловимых мгновений составляет её новаторскую черту и потому находится в центре нашего внимания.

Новаторство поэтического языка не было для Фета самоцелью, не являлось стихотворным экспериментаторством. Своеобразие лирики было обусловлено особым духовным обликом поэта, словно бы оставившим всё «материальное», рассудочно-приземлённое своему двойнику Шеншину и в результате достигшему нечеловеческой тонкости и чуткости в поэзии.

Использованы материалы книги: Ю.В. Лебедев, А.Н. Романова. Литература. 10 класс. Поурочные разработки. - М.: 2014